Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

Все время эти две девочки сливаются в моем сознании воедино.

И когда я прорываюсь в прошлое, рядом со мной оказывается Галя. Мне порой кажется, что сейчас на сцене Дворца пионеров танцует Тамара Самсонова. Особенно когда исполняют "Тачанку". Прежняя Тамара оживает в танце, за кулисы возвращается Галя...

Помню, как-то раз нашел у Тамары на койке раскрытую книгу. Красным карандашом были подчеркнуты слова: "Мне приходится учиться искусству танца у простых деревенских жителей... В них наш характер, правда жеста, тот мудрый язык движений, который приходит от самой жизни... Народный танец жизненный сок театрального концертного танца".

Потом Тамара как-то спросила:

- Ведь искусство должно выражать свое время. И даже танец, правда?

- Правда, - согласился я.

- Вот я все думаю, - Тамара приложила кончики пальцев к вискам, - как наши танцы выражают сегодняшнее героическое время? Неужели они такие же, как до войны, во Дворце пионеров?

- Нет, - убежденно сказал я. - Ведь когда на сцене появляется наша "Тачанка", за стенами гремят настоящие выстрелы. И настоящий снаряд бризантный или бронебойный - может попасть в "Тачанку". Просто некогда ставить новые танцы.

- Я это чувствую... Я однажды видела, как бойцы шли в атаку под фашистскими пулеметами. Они бежали стремительно и легко... И я потом попробовала. Высокий прыжок, широкая амплитуда движения.

- Ты умница, - сказал я. - Ты не только танцуешь, ты думаешь.

- Я видела, как один боец упал. Его сразила пуля. Он как-то съежился. И затих, словно заснул. И это уже не изобразишь... У него был стоптанный ботинок, а на шее большое родимое пятно...

И тут я понял, где она была. Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу, и, стараясь не закричать, сказал:

- Кто тебе позволил?

- Так получилось. Они пошли прямо с концерта, а я с ними. Мне казалось, что если не пойду, то как бы предам их. Я хотела перевязать того бойца. Но он не дышал... И это тоже не выразишь танцем. - И тут она подошла ко мне близко, заглянула в лицо своими большими, так много видевшими глазами и сказала: - Борис Владимирович, пошлите меня в роту.

Она встревожила меня своей просьбой. Но ответил я ей буднично, без всяких объяснений и увещеваний:

- Какая от тебя польза в роте? Ты же не держала в руках автомата.

Я думал обескуражить ее, но ничего у меня не вышло. Она попросила у меня автомат и молча стала разбирать его. Она делала это ловко и проворно. Потом, скользнув по мне взглядом, в считанные минуты собрала оружие. Однако я не сдался.

- Стрелять-то ты можешь?

- Могу.

Эта девчонка загнала меня в угол. Я надвинул пилотку на самую бровь и, как полковой комиссар, засунул ладони под ремень.

- Разве ты не на фронте? - спросил я.

- На фронте стреляют, а не танцуют.

- Стреляют тысячи людей. Десятки тысяч. А танцевать - вы уж меня извините! Своими танцами ты помогаешь ковать победу. Ты мстишь фашистам...

Я, кажется, заговорил лозунгами. Тамара посмотрела на меня с сожалением и сказала:

- Вы киндерлейтенант! Вам меня не понять.

- Да, киндерлейтенант. - И окончательно вышел из себя: - Я тебе и учитель, и нянька, и командир. Я, чадо мое... - И тут увидел, что ее глаза полны слез, и осекся.

- Не надо, - сказала она, стараясь сдержать некстати нахлынувшие слезы, - я не ваша. Я теперь Сереги Филиппова.

- Какой еще Серега Филиппов?

И тут она расстегнула кармашек гимнастерки, достала письмо и протянула мне - читайте!

Откуда этому далекому Сереге Филиппову было знать, что попадет его самосад не суровому бойцу, а девчонке, балерине политотдела!

- Ты куда табак дела? - спрашиваю Тамару.

- Отдала дяде Паше. А носки я ношу сама. Они, правда, на пять номеров больше, но теплые... Если бы был жив отец, я бы ему отдала все. Он умирал с голода, а корочки хлеба копил и менял на табак... Обман какой-то получается. Серега отдал последнее тому, кто бы мог отомстить за отца, а я "Цыганочку" танцую.

- Ты еще танцуешь "Тачанку", - твердо сказал я. Так твердо, как только мог. - И чтобы о роте я больше не слышал. Ясно?

Она стояла потупясь. Не слушала меня: ори, ори, киндерлейтенант!

Вскинутая головка с короткой, мальчишеской стрижкой, узенькие плечи, с которых свисает гимнастерка, рукава до пальцев. Глаза большие, а губы нежные, с трещинками от ветра. Маленький подбородок, впадинка под нижней губой. И шея длинная, тонкая - велик воротник гимнастерки, висит хомутиком.

- Разрешите идти? - спросила Тамара.

- Иди.

Повернулась через левое плечо, не по-солдатски, легко и бесшумно. И пошла прочь.

А через день, по пути на концерт, нам предстояло преодолеть простреливаемый участок. Узнав об этом, я хотел было отменить концерт и повернуть назад, мне настрого было запрещено рисковать жизнью детей. Но тут Тамара сорвалась с места. И вышла из укрытия.

- Стой, Самсонова! Тебе говорят, стой!

Не послушалась она меня. Шла вызывающе спокойно. У всех на виду. А я-то знал, что за полем, в синем кустарнике, фашистский снайпер уже вскинул винтовку с оптическим прицелом. И уже подводит перекрестье под левый карманчик ее гимнастерки. И этому фашистскому снайперу наплевать, что она еще совсем девчонка. И что она талантливая девчонка.

- Приказываю, стой!

Напрасно. Я понял, что она уже не остановится. И еще я понял, что, если сейчас что-то случится, я никогда не прощу себе этого.

Тогда я побежал за ней. Я бежал, подгоняемый страхом за Тамару.

Я не верил, что успею добежать. Но фашистский снайпер замешкался, его, видимо, больше заинтересовал я. И там, в синем кустарнике, все еще не стреляли.

Я успел! Схватил ее за руку, бросил на землю и сам неловко шлепнулся рядом. Треснул выстрел. Пуля, свистнув по-птичьи, как ножом срезала веточку вербы рядом с моей головой.

- Мне больно, - сказала Тамара, - я разбила локоть.

- Молчать! - Я забыл, что не просто командир, а киндерлейтенант. И горько пожалел, что рядом нет моих ребят-зенитчиков, что нельзя накрыть этого снайпера тремя снарядами, беглыми...

- Ползи за мной.

- Не умею ползать... Я встану, - сказала она.

- Ползи как можешь! За мной!

Нам надо было добраться до железнодорожного полотна. Метров двадцать. А там уже было безопасно. Если немцы, конечно, не вздумают бить из миномета...

Мы ползли, а немцы стреляли. Они охотились за нами. И пули отсекали рядом с нами веточки вербы с узкими серебристыми листьями.

- Ползешь? - спрашивал я Тамару.

Она не откликалась, была сердита на меня за разбитый локоть. Но по шороху и по тяжелому дыханию я чувствовал - ползет. Вот доберемся, тогда поговорим с тобой, красноармеец Самсонова! Только бы она доползла! Ведь когда человек не умеет ползти по-пластунски, он поднимается выше, и пуля может достать его.

- Прижимайся к земле! - кричал я через плечо.