Юрий Яковлев - Саманта

- Раз есть машины, значит, есть ворота, - тихо шепнула подруге Саманта. - А теперь представь себе, что мы узники и совершаем побег из замка.

Наташа только улыбнулась в ответ.

Одна машина тронулась с места и медленно двинулась к воротам.

Две беглянки последовали за ней. Машина въехала в похожую на тоннель темную подворотню. Прижимаясь к стене тоннеля, девочки зашагали рядом. Створки ворот распахнулись, и тоннель сразу заполнился светом.

Пока пожилой вахтер проверял у шофера документы, девочки протиснулись к выходу.

И вот желанная свобода!

Девочки выбежали на улицу и оглянулись. У входа в гостиницу, направив на дверь-вертушку объективы, стояли репортеры и операторы. Осада гостиницы "Европейская" продолжалась.

- Вот я тебя похитила. Что будем делать? - спросила Наташа, шагая рядом с подругой.

- Ты не знаешь, почему взрослые скрывают от меня правду о войне?

- Жалеют тебя, наверное, - простодушно ответила Наташа.

- Я слышала, у вас была блокада. Но я не представляю себе, что это такое... блокада.

Наташа внимательно посмотрела на подругу.

- Ты же побывала на стороне, "особенно опасной при артобстреле".

- Разве блокада - это только опасная сторона?

- Это, когда опасная... вся жизнь, - задумчиво сказала Наташа. - Я не пережила блокаду, но все мои близкие, весь мой город...

Некоторое время подруги молча стояли перед домом с кариатидами. Потом Наташа крепко сжала руку подруги и решительно сказала:

- Идем.

И они пошли в далекое - в чужое далекое, как в свое.

Очень трудно заставить машину времени завертеть колесо в обратном направлении. Очень трудно из настоящего шагнуть в прошлое - все пути в минувший день кажутся перекрытыми. Но преграды не должны останавливать тех, кто полон решимости.

Ступенька за ступенькой Наташа вела свою подругу в годы войны.

- Этот дом был ранен на войне. Но выжил... - говорила она, словно была очевидцем далеких событий. - И соседний дом был на войне. И вся эта улица... и весь город был на войне. Не сдался в плен. Выстоял.

- Покажи мне хоть один осколочек войны, - вдруг попросила подругу Саманта, - чтобы легче было поверить.

Наташа задумалась. Потом она сказала:

- Идем ко мне домой, я покажу тебе... осколочек.

И они зашагали в сторону Васильевского острова.

Дома девочки сели за стол, и Наташа положила перед Самантой листок бумаги. Он был серый и, если провести по нему подушечками пальцев, шершавый. На листке было что-то написано, чернила выгорели и как бы поржавели.

- Где же осколок? - удивилась Саманта. - Он должен быть железным и тяжелым.

- Этот листок тоже тяжелый, - сказала Наташа. - Тяжеленный.

- Это донесение разведки? Шифр, добытый во вражеском штабе? допытывалась Саманта.

- Нет. Это школьный табель моей бабушки. А цифры - отметки. Все пятерки. Только одна четверочка.

- Я тоже учусь хорошо, - недоумевая, сказала Саманта.

- Но когда училась моя бабушка, рядом горели дома. Рвались снаряды...

Я представляю себе, как подруги сидели одна против другой, а между ними на столе лежал листок серой оберточной бумаги с пятерками, заработанными бабушкой в огне и холоде блокадного города. За стихи, выученные под бомбежкой. За примеры, решенные во время мучительного приступа голода. За сочинения, написанные при свете коптилки...

Две девочки смотрели на листок - след войны, - и что-то менялось вокруг, что-то менялось в них самих.

Стены вдруг покрылись ворсистым инеем, в лицо пахнуло леденящим холодом. Лампочка зажмурилась, а потом совсем погасла. И вместо нее на столе замерцал маленький коптящий фитилек - светильник военной поры. Углы комнаты заполнились тьмой. На окнах появились большие бумажные кресты, похожие на знаки умножения. А из черной картонной тарелки старого репродуктора донеслись железные удары метронома - признак того, что город жив.

Саманта увидела Наташину бабушку, а может быть, это была сама Наташа, ведь на фотографии они так похожи - не отличишь.

Наташа писала. От холода руки не слушались, буквы получались неровными, строчки сползали с линейки. Временами чернила в пузырьке замерзали и перышко, как клювик, ударялось о фиолетовый лед. Тогда девочка брала пузырек в руки и дышала в горлышко до тех пор, пока чернила не оттаивали и можно было писать.

За окном гремели зенитки. В заросшем наледью стекле возникали желтые вспышки, и посуда в буфете тихо звенькала. Но девочка писала. Она решала самую трудную задачу, которая из обыкновенной, переписанной из задачника, превращалась в задачу жизни, сложную, почти неразрешимую, но ее необходимо было решить, чтобы выжить.

Девочки посмотрели друг на друга, и им стало не по себе, краски погасли на лицах, кожа отливала какой-то мертвенной голубизной... Взгляд был тревожный - в глазах застыла тоска.

- Это ты, Наташа? - одними губами спросила Саманта.

- Это ты, Саманта? - как эхо, прозвучал голос Наташи.

Девочки не узнавали друг друга. Но вместе с тем им казалось, что они видят свое отражение - неузнаваемое, страшное. Словно стол был разделен кривым зеркалом и каждая из девочек видела себя в сидящей напротив подруге.

- Я хочу есть, - стыдясь своей слабости, произнесла Саманта.

- Когда на тебя от взрыва падает штукатурка, не бойся, она мягкая, словно не слыша голоса подруги, одними губами произнесла Наташа.

- Я никогда в жизни не хотела так есть, - повторила Саманта.

- Надо успеть прочесть как можно больше книг, пока их не сожгли в "буржуйке" для тепла, - тихо продолжала Наташа. Но теперь до нее дошел смысл Самантиных слов, и она ответила подруге: - Я уже не хочу есть... Я хочу жить...

- Зачем жить, если жизнь такая страшная! - собравшись с силами, прошептала Саманта.

- Чтобы жили другие... потом... всегда...

- А если мы умрем, Наташа? - спросила Саманта и испугалась своего вопроса.

- Мы не смеем умереть. - Слабый парок сорвался с губ Наташи. - Мы и есть жизнь. Та жизнь, которая будет позже.

- Ты думаешь, без нас ее не будет?

Вместо ответа Наташа молча протянула Саманте руку - на ладони лежали два маленьких куска черного хлеба. Хлеб был такой черный, словно его выпекли из земли.

- Спасибо, - прошептала Саманта.

- За это не благодарят, подруга, - отозвалась Наташа. - Это жизнь, а за жизнь благодарят только мать.

Девочки сразу повзрослели. И рассуждали как взрослые.

Нет, они не набросились с жадностью на бесценный хлеб. Не решаясь поднести весь кусок ко рту, боясь, что не удержатся, они ели медленно, отламывая по маленькому кусочку. А когда хлеб был съеден, собрали крошки на ладони и прильнули к ним холодными губами. И было непонятно, едят ли они эти крохи или целуют их, как святыню.

О, какой вкус был у этого хлеба! Казалось, он воскрешал каждую окоченевшую клеточку. Наполнял сердце радостью. После него хотелось жить. Жить, чтобы дождаться еще одной хлебной радости.