Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»

Ни одна рука не поднялась. Все оглядывались на Машу, но и она не могла поднять руки, нечестно было бы.

— Ну что ж, тогда будем считать — потянулся человек за медалью… Гусей крикливых караван тянулся к югу… — Каштанов помахал стопкой заявлений.

— Да не слушайте вы их, Алексей Алексеевич! Им бы только посмеяться! Сколько можно смеяться? — поднялась с портфелем в руках Маша. — Сколько? — повторяла она. — Мне просто интересно!

И она выбежала из класса.

Каштанов сидел опустив глаза. Образовалась пауза. Все ждали, что он скажет. Но он не спеша открыл журнал, заложил в него заявления, прихлопнул ладонью и поднялся:

— Учиться!

И начал объяснять урок.

Тут лишь дошло до ребят, что с Костей Костромой, наверно, очень плохо. Дело не в том, знают они или не знают.

Что-то ему очень плохо…

Семейно-личные обстоятельства Кости, действительно, были трудными.

Гена, старший брат Кости, на пять лет старше, никак не мог пристроиться к жизни. Работал на заводе плохо, пил, гулял, оскорблял маму, с отцом почти не разговаривал — вернее, отец с ним не разговаривал, обиделся отец на Гену.

Так было давно, и ничего с этим не поделать. Когда Геннадий куражился, Костя уходил из дому к товарищам или старался задержаться в школе, — в такие дни все ребята удивлялись, какой он веселый человек. Костя, и как страстно хочет он, чтобы все у них в ватаге было хорошо. И Сережу с Игорем он первый бросился спасать, потому что падение Гены началось как раз с того, что его оставили на второй год в седьмом классе, — Костя тогда совсем маленький был, но помнит, что с тех пор в доме стало неспокойно. А как еще может быть, если отец отвернулся от старшего сына?

А однажды случилось так, что Костя услыхал ночью разговор отца с матерью. Отца позвали в отдел кадров и предупредили, что Геннадия выгоняют с завода — да еще со статьей.

— Со статьей! — повторила мама и, наверно, прикрыла рот рукой, потому что дальше ее было почти не слышно. — А ты? — спросила она отца.

— Я? — сказал отец. — Я сглотнул вот тут комок — и пошел.

Эти слова отца, особенно интонация, с которой они были произнесены, не давали покоя Косте.

Они тогда долго говорили, а Костя лежал и слушал, держал в уме: «Сглотнул вот тут комок — и пошел».

Отец объяснял матери:

— А что они еще с ним могут сделать? Смена, а он у батареи лежит спит. С похмелья. Был бы еще умелец, мастер. У нас кто умеет — все простят. А он никчемный в цеху, так, балаболка. Его иначе не называют, я слыхал. Наш сын — балаболка… Это ведь кажется, что на заводе тысячи. Подумаешь, один у батареи спит. А каждый на счету. Это же не бульвар, это цех, — неторопливо говорил отец не столько, видимо, матери, сколько самому себе, стараясь обелить людей, прогнавших его сына. Костя понимал его: ему нужна справедливость. Если справедливо — то что ж… Вот он и доказывает: — Это же не бульвар, нет… Один спит у батареи, а план на него идет, кто-то его обрабатывать должен. А у нас новый директор, за дисциплину взялся…

Мама что-то спросила.

— А! Петух, — насмешливо сказал отец. — Прокукарекал по радио на весь завод: сверхурочных больше не будет, по субботам будем отдыхать, как положено, как все люди… Ну, неделю — помнишь? — продержался, а потом опять. План не потянули. Ну, бывает… Завод, и поставщики подводят… А не получается — не кукарекай! Я к нему пошел…

Костя и не слыша знал, что мама сейчас говорит. Она говорит отцу, как всегда:

— Из всех людей — людей сделать хочешь?

— А что? Ему авторитет государство дало, а он его роняет. А страдать кто будет? Все равно рабочий. Мы с государством повязаны: оно страдает — и мы в той же мере… Нет, я что хочешь кому хочешь скажу, хоть ты директор, хоть кто… А теперь? Теперь мне каждый заткнет рот. Ты, скажут, сына своего пойди поучи, у тебя сына со статьей выгнали… Что ты нас учишь? Теперь я пешка… Был король, да не долго. Пешка. По Геночкиной милости. И что такое? Двух парней родила, а они как день и ночь…

Костя больше не слушал, а стал размышлять: похожи ли они с Геной? И чем больше думал, тем больше, как это ни странно, находил, что похожи они характером и вдвоем на отца похожи. Так же нужнее всего на свете им справедливость, и так же из всех людей хотят они людей сделать, и так же терпеливы — до большой обиды, и так же вскипает у них сердце… Брат! Брат!

Но любит ли он его? Или ненавидит?

«Я сглотнул вот тут комок — и пошел».

Но что же он может сделать? Чем помочь отцу? А Гене чем помочь?

Пробовал говорить с ним, и не раз, но…

— Что ты понимаешь, цыпочка? — отвечал Гена. — Ты постой у этого полуавтомата… Был бы хоть автомат, или совсем без машины, руками что делать, а то суешь в него пруты железные, суешь — и сам во вторую половинку автомата превращаешься… Он — пол-автомата, и я при нем вторая половина, да еще он мною командует… Но я же не железный… И масло кругом, вонища, дышать нечем…

— А молоко не дают за вредность?

— Пропади они со своим молоком… А в получку — сорок рублей. Да это что же — человеку, и получать сорок рэ? Их только и можно, что пропить, больше ничего…

— А ты прогуливай поменьше…

Но это Гене от младшего брата слышать невозможно. Он начинал паясничать, задираться, называть Костю «активистом», «химиком», спрашивал о будущей карьере его — балаболки…

Вот за это Костя ненавидел брата. И как он стал балаболкой? И в классе мог он, Костя, осадить любого: не болтай!

От болтовни, от балаболок заходилось сердце у Кости.

А еще это унизительное чувство бессилия против доводов Гены.

Что он может Гене сказать, если тот в цеху, в дыму, в жаре, а он дома? Сказать: сам виноват? Сказать: я тоже после школы на завод пойду? Пустые слова, болтовня! Молчи, Костя!

Так Гена всем дома рот заткнул. И отец ему ничего не скажет, не хочет с балаболкой разговаривать, и мать — молчи, и Костя — молчи…

А не мог он молчать, не выносил он это — молчать, когда надо что-то делать.

Выход был один, другого Костя не видел. Он должен пойти работать на завод — сейчас же, немедля! Чтобы не смел с ним так разговаривать старший его брат! И чтобы отцу не смели говорить, будто у него плохие дети, чтобы не пришлось отцу больше глотать комок в горле. Пойдет на завод, переведется в вечернюю школу, и Гена пусть поступает. Девятый, десятый, одиннадцатый — три года быстро пролетят.

— Пойдем, Ген, вместе! — говорил Костя. — Я тебе все домашние работы писать буду, я тебе на контрольных шпаргалки передавать буду! Пойдем! И отца так жалко!

— Жалко тебе его? — отвечал Гена. — Да ему на меня, например, начхать с высокой колокольни… Ему бы только гордость свою… Мужик в большом порядке, уважение, ночью начальник цеха за ним приезжает, машину к дому подгоняют, чуть не под ручки ведут… А сынишка-то подгадил, хе-хе-хе… Выходит, не вполне он, а? Вот он на меня и не глядит… А уберись я куда подальше, чтоб никто его позора не видал, — он и успокоится! Он обо мне и не вспомнит, как там бедный Геночка!