Юрий Коротков - Мадемуазель Виктория

Штурмовик припадает на крыло, показывая ту же звезду на нем, и разворачивается, снижаясь. Прямо к Вике обращено теперь лицо самолета, приплюснутое с боков, вытянутое кверху, с оттопыренными красными ушами-воздухозаборниками. В пустых глазах самолета отражается закатное солнце.

«Ястреб» на мгновение замирает, будто заметив маленькую Вику на крыше отеля в Докки…

Вика вскрикивает и отдергивает бинокль от глаз. Самолеты вновь превращаются в серебристые штрихи на голубом небе. Теперь они над аэродромом. От ведущего отделяется огненная точка, некоторое время летит рядом, словно раздумывая, куда теперь, и резко клюет землю, оставляя в небе крутую дымную дугу.

Небо над аэродромом вспыхивает. Потом до западного берега докатывается гулкий удар, и эхо его разбегается по безлюдным провалам улиц.

— Ракета «воздух — земля», — фиксирует Лешка. Следом заходит второй самолет. Он опускает нос книзу и вдруг подпрыгивает, как на ухабе. Прямо под ним распускается облачко зенитного снаряда.

Штурмовик вываливается из строя, из-под крыла тянется нить темного дыма.

— Есть! — кричит папа.

— Отлетался, голубчик, — потирает руки дядя Феликс.

На соседних крышах кричат и прыгают арабские мальчишки.

— Бей его! — командует Лешка. — Навались!

Вокруг подбитого самолета воздух белеет от зенитных одуванчиков. Серебристая точка прыгает вверх и вниз, медленно набирает высоту и уходит на восток следом за другими двумя, повесив над городом тающий дымный след.

Один за другим умолкают пулеметы. Уже темно. Только за Старым городом, над аэродромом — неровный красный свет пожара.

Воздух свежеет. Если в это время внимательно смотреть на термометр, то видно, как укорачивается ртутный столбик.

— Вот так же над Москвой стояла, зажигалки с крыши сбрасывала… — вздыхает мама.

Папа прячет Вику под полой пиджака. Каир тонет в темноте. Не горят рекламы. Смутно белеют кварталы Докки и Эль-Гузы. Восточный берег на дне ночи. Лишь склоны Мукаттама отсвечивают багровый свет пожара.

— Между прочим, — задумчиво говорит дядя Феликс, — «Аль-Кахира» — значит «победоносная». Так по-арабски называется Каир.

— Ты же сам говорил-говорил сто раз, — Лешка волнуется и ищет на лбу несуществующие оспины, — ты же сам говорил, что если кто-то прав, то он обязательно победит.

— А разве я говорю, что это не так? Каир победит. Только не сегодня и не завтра. Из каждого поражения надо извлекать уроки…

На крышу выглядывает Настькина мама:

— Феликс! Феликс! Скорее, Насер по телевизору говорит. Лифт не работает — нет электричества. Все бегут по лестнице вниз, держась в темноте за перила.

В холле, слабо освещенном керосиновой лампой, собрались обитатели отеля. На столике мерцает переносной батареечный телевизор. Дядю Феликса пропускают вперед. Вика протискивается за ним.

На бледном экране — президент Насер. Глубоко запали усталые глаза на темном лице, высокий лоб рассекли морщины. Президент говорит медленно, но решительно.

— Тише, — машет рукой дядя Феликс. Он вслушивается в арабскую речь и в паузах бросает короткие фразы: — Страна оказалась неготовой к войне… Египет потерпел сокрушительное поражение… В сложившейся ситуации ответственность за пора- жение несу я. Я и никто другой… Я обратился к вам, чтобы заявить, что складываю с себя полномочия президента Объединенной Арабской Республики…

На экране появляется диктор. Кто-то щелкает выключателем. В холле молчание. С тяжелым сердцем расходятся жители отеля по номерам.

— Пап, а куда он складывает полномочия? Отец невесело усмехается.

— Сложить полномочия — значит уйти в отставку. Народ избирает президента на шесть лет, а он сказал, что не оправдал доверия, не справился с управлением большой страной…

Вика укладывает Мишутку, сама ложится рядом, смотрит в потолок и думает:

«Почему президент Насер не справился со страной? Значит, он что-то делал не так. А что? Отдал феллахам землю — хорошо. Дружил с нами — очень хорошо. Разрешил арабчатам играть на газонах — разве плохо?.. Вот, наверное, радуется бизнесмен средней руки! Пляшет перед телевизором и гладит пухлыми ладонями лицо, молится своему буржуйскому богу. А Аза и Леми и эту новость прослушали с оттопыренным мизинцем. Настоящая мадемуазель не интересуется политикой… Выходит, бизнесмен средней руки оказался прав — все египтяне против Насера… Что же будет?»

С улицы доносится приглушенный шум мотора. Вика выглядывает в окно: чуть подсвечивая затененными фарами, под козырек отеля заплывает автобус. Белеют шлемы мотоциклистов-полицейских. В отеле голоса, шаги; удаляется по лестничному пролету Настькин рев. Слышен крик мамы-Лисицыной.

Вика и папа выходят из номера.

Мадам Лисицына волочит по лестнице Светку, догоняет работника посольства.

— Я вас умоляю, нет, я требую! Я требую… Посольский оборачивает синее от бессонных ночей лицо:

— Летят только дети дошкольного возраста. Всем не хватит места.

С площадок смотрят вниз жильцы отеля.

— Одно лишнее всегда найдется. У меня ребенок!

— Ведите себя достойно, — говорит папа. — У нас у всех дети.

— У вас в Москве еще двое! А у меня одна! Одна! — мама-Лисицына плачет настоящими слезами.

— Пойдем, мам, не надо, — тянет ее Светка назад.

Вика возвращается к окну. Автобус внизу разворачивается и направляется к набережной. Настьку Черных и других малышей увозят в Каир-вест. Где-то над Средиземным морем летят наши самолеты, чтобы забрать их на Родину.

В автобусе Настька, конечно, заснет, спящую ее мама внесет по трапу, не разбудит и в Шереметьеве. А проснется Настька завтрашним утром в Москве, за три тысячи километров от Каира.

Далеко в Атлантике торопится, режет острым носом волну теплоход «Иван Франко». Скоро кончатся эти тревожные дни…

Раньше, чем поднялось солнце над скалами Мукаттам, Вику будит многоголосый шум под окнами. Вика осторожно смотрит в окно сквозь жалюзи.

По улицам Докки течет к набережной плотная толпа арабов. Редко мелькают в толпе европейские костюмы каирских аристократов, зато рекой плывут черные, желтые, полосатые галабии, халаты, малайе, развеваются бедуинские платки.

Вика смотрит дальше: толпы, вытекая из улиц, сливаются на набережной Эль-Нил. Сигналят неподвижные автобусы, машины выезжают на тротуар. Торговцы прижимаются к стенам зданий, расступаясь на пути демонстрации. Над кипящей поверхностью толпы плывут недоуменные морды верблюдов, шлемы полицейских и дети, поднятые на плечи родителей.

В неуловимом ритме взлетают над головами людей крепко сжатые кулаки.

Лисицына врывается в номер без стука.