Юрий Коротков - Мадемуазель Виктория

Просыпается деревня Марфино.

Петух Задира вскочил на забор. Покачиваясь, похлопывая крыльями, утвердился; скосил глаз на краюху солнца над Ученеким лесом, выждал паузу в петушином хоре и заорал, закидывая голову и раздувая грудь радужным пузырем.

Скоро проедет по улице пастух Макеич, соберет стадо. Хозяйки доят коров. Звенят по Марфину тугие струи молока, звенит колодезная цепь, звенят птицы в лесу.

Трава и деревья в росе. Много росы, небо без облачка — будет хороший день.

Бабушка Софья доит Красотку, разговаривает:

— Красотушка, красавица, кормилица, дай молочка. Ведерочко по кромочку. Парного с пеночкой…

Вика стоит на крыльце, щурит заспанные глаза на близкое солнце, морщит веселый нос. Выдергивает прут из голика и спускается в щекотную росистую траву. И у нее в ранний час работа: выгонять Красотку в стадо.

Вот уже катит на велосипеде Макеич. К спине его спинкой привязан стул, кнут волочится по траве, сбивая росу.

— Подъем-побудка! — кричит Макеич весело. — Пеструхи-Красотухи-Буренки-Голубки-и-и! Собирается стадо. Впереди черный бык Коська с железным кольцом в носу: волочит кольцо по земле, собирает большими мокрыми ноздрями ночные запахи.

Бабушка Софья уносит в дом пенистое, густое молоко. Красотка сама выходит из стойла, идет знакомой дорогой к калитке. Вика вприпрыжку бежит сзади, размахивая прутом, опасливо покрикивает, подражая бабушке:

— Пошла, кормилица, пошла, родимая!

По другую сторону улицы Вовка, всклокоченный со сна, выталкивает костлявую Ночку.

Макеич, не слезая с велосипеда, опирается на Викин забор:

Здравствуй, Вика-чечевика-люцерна-клевер.

Здравствуйте, дядя Макеич, — отвечает Вика и ждет: сейчас пастух закурит мятую папиросу, взглянет в небо и будет рассуждать про жизнь.

Макеич пыхает горьким голубым дымком, кашляет, разгоняет дым ладонью.

— Читал я где-то в умных книгах, слышь, в древней стране Египтии, значит, корова священной животиной почиталась. Не просто тебе тварь двурогая, бессловесная, а богиня! Не дураки, значит, в Египтии жили, понимали, что куда. Слышь, богиня! Радость и счастие дарует человеку буренка… Так вот, клевер-люцерна!..

Проходят марфинские «богини», раскачивая легким выменем, уезжает следом Макеич со стулом на спине. Остается над улицей сладкий запах парного молока, остаются копытца в земле, вода в копытцах и синие кругляшки неба в воде.

Вовка опирается на калитку, смотрит на Вику, ковыряет свежие царапина на руках.

Слышь, Заяц, айда ввечеру на Учу!

А у меня папа вечером приезжает! — кричит Вика черезулицу.

А и не очень-то хотелось, — равнодушно отвечает Вовка, но не уходит. — А Борька опять яблоки таскает…

Вика смотрит вдоль улицы. Под яблоней у колодца стоит порожняя двуколка, задрав кверху оглобли. Борька, козленок, пятится от нее, разбегается, стуча копытцами, бежит по оглобле, хватает зубами зеленое яблоко. Двуколка мягко опускает его на землю и опять зарывается оглоблями в листву.

Борька громко хрустит яблоком, блаженно моргает белыми ресницами, трясет редкой бороденкой, в которой застряли яб-лочные крошки. Оглядывается на ребят, подмигивает и вдруг затягивает дребезжащим голоском: «Алла-алла-алла!»

— Алла-алла-алла! — кричит муэдзин с минарета.

Вика приоткрывает один глаз и тут же крепко-крепко зажмуривается. Но уже нет подмосковной деревни Марфино. В зажмуренных глазах разбегаются огненные круги африканского солнца. Заунывно кричит муэдзин в Замалеке. Просыпается Каир.

Вика нехотя открывает глаза. Солнце пробивается сквозь жалюзи и узкими полосами лежит на полу; на ковре, на подушке. В большой пустынной комнате две кровати — большая и маленькая, Викина и Мишуткина.

Мишутка спит на боку, сбросив одеяльце. Жарко бурому плюшевому медвежонку в Африке.

Вика соскакивает на пол и выходит на лоджию. Лоджия большая, как комната, только вместо одной стены вьются бугенвиллии. Вика зовет их «календариками»: на каждое время года у бугенвиллии разные цветы. Теперь цветы синие — значит, в Египте весна. — Алла-алла-алла! — тянет муэдзин на одной ноте.

Вика будто бы даже видит его на верхушке минарета: желтолицый старичок в чалме, с редкой седой бородкой, кричит, закатывая к небу глаза.

Но никакого муэдзина нет. В мечети магнитофон, а под ку-полом минарета — громкоговорители.

С берега Нила подает голос старая церковь, гулко ухает колокол. И в церкви нет звонаря: электронные часы включили механизм, и сквозь голос муэдзина прорывается: умм, умм, умм!

Мечеть слева на площади. Минарет над ней легкий, резной, весь просвечивает, — он будто свит из легкого утреннего воздуха, а камень только для того, чтобы очертить тонкий силуэт.

У открытых дверей — обувь молящихся. В мечеть нельзя входить обутым. Подальше от порога — обувь попроще: деревянные и кожаные шлепанцы. Ближе к дверям — модные туфли с длинными носами.

Сегодня воскресенье, будний день, обуви у мечети мало.

Напротив, через узкую улицу, особняк в пять этажей. Это дом Азы и Леми.

Вот и вся семья в окнах третьего этажа. Разувшись, опустившись на колени, сидят на молитвенных ковриках. Сложили руки у лица, смотрят в небо, задумались. А может, разговаривают со своим богом — аллахом, советуются о своих сегодняшних делах. Потом вдруг низко кланяются, почти касаясь лбом пола, и медленно распрямляются, проводя руками по лицу, будто умываются из ручья.

Отец Азы и Леми — грузный, с редкими волосами, гладко зачесанными назад, с выпуклыми глазами, в белом европейском костюме. Распрямляясь, он поворачивает руку и смотрит на часы. Отцу Азы и Леми всегда некогда, Он деловой человек. «Бизнесмен средней руки», как говорит о нем папа.

А что значит — «средней руки»? Наверное, совсем никудышный…

Аза я Леми тоже старательно кланяются и смотрят в небо, секретничают с аллахом о своих девчоночьих делах.

Вот Леми подняла глаза, увидела Вику сквозь зеленую зававесь бугенвиллий. Улыбнулась и шепнула что-то Азе. Мать, хмурясь, окрикивает дочерей и, не глядя на Вику, закрывает жалюзи.

Вика отворачивается. Действительно, нехорошо подглядывать. Она смотрит направо. Там посольство Таиланда. Во дворце слуги моют посольские машины с пестрыми флажками, на крыльях.

В посольстве неинтересно, там вся жизнь идет за высоким забором-решеткой, за тяжелыми опущенными портьерами. У ворот, заложив руки за спину, скучает арабский полицейский в белом пробковом шлеме.

Из-за посольства выплывает огромный «кадиллак». Растянулся почти на пол-улицы. В широкой зеркальной крыше автомобиля отражаются дома: Азы и Леми и русская колония, узкая полоска неба и солнце.