Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 4)

- Здравствуйте.

Посинелые руки, побелевшие костяшки пальцев. Голос напряженный, чуточку испуганный, звенит.

- Здравствуй.

- А кто здесь живет?

Волнуется. Но даже не волнуясь, как правильно задать вопрос об этом?

- Здесь кто-нибудь живет?.. Ну, какие-нибудь люди? Это дом или учреждение? Может быть, нянечка? Или сторож?

- Учреждение.

- Ага...

Он топтался на месте, хотя получил ясный ответ, и Вера Надеждовна потихоньку начала догадываться, в чем дело.

- Пройди, поговорим! - предложила она, не дожидаясь ответа, пошла к кабинету - за спиной глухо постукивали растоптанные ботинки.

- Садись! - Он сел, на лице смущение и неловкость. - Так что тебя интересует?

- Я видел свое свидетельство о рождении, там, на обложке, стоит штамп о прописке. По этому адресу. Может, тут раньше был жилой дом?

Нет, никогда тут не был жилой дом. Всегда только учреждение - Дом ребенка. Потихоньку, по шажочку, приближалась она к пареньку, видела, как все ниже и ниже опускает он голову.

Душа ее сжималась: что же за роль выбрала она себе? Зачем? Не легче ли солгать: да, здесь раньше, кажется, кто-то жил. Или еще проще: здесь был жилой дом, его снесли, и вот... Но мальчик ищет родителей, и, раз он решил, эта страсть к истине сильнее человека, он придет снова, уже не к ней, не сейчас придет, так спустя годы. Боль отложенная, припрятанная до поры - легче ли она, кто это знает?

Потом, спустя время, возникнет правильное решение: во имя спасительной неправды ни за что не ставить милицейский штамп о прописке прямо на свидетельство о рождении. Штампик ставят теперь на листок, приклеенный к свидетельству. Оно не паспорт, в конце концов листок можно и нужно - оторвать, охватив чистотой первый в жизни человека официальный документ.

Но это - потом.

Тогда мальчик молчал, опустив голову.

Что должна была делать она?

Вмешаться в обстоятельства, включить себя, свои поступки и свое отношение. Все вместе это называется человеческим участием.

* * *

Вера Надеждовна знала возможные пути малышни - они не запутаны, не сложны. После Дома - другой дом, детский, дошкольный, если здоровье и развитие в норме, он один и неподалеку, потом детдом школьный, а после восьмилетки - впрочем, после восьмилетки вот он, тут на табурете, искать не надо: учится и живет в школе-интернате.

Выспросила про самое последнее и, значит, главное: зовут Колей, интернат там-то. По праздникам и выходным ребята разбредаются кто куда - к бабушкам, к теткам, друзьям, в школе их остается немного, и вот он добился разрешения поехать в город, погулять, сходить в театр или киношку. А на душе было это, она понимала его, - узнать про родных.

Расстались знакомыми, не более того, но что значит знакомство с новым, взрослым, человеком для одинокого парнишки шестнадцати с половиной лет?

Про возраст и про то, что учится он в девятом классе, она узнала в первом разговоре, к которому про себя без конца возвращалась. Через год мальчишке начинать собственную, без опыта, жизнь, а он вот растерянный, тихий, не вполне уверенный в себе.

До сих пор жил, как жилось, не крепко, пожалуй, задумываясь над возможным, а теперь наступает время выбора. Ищет родных - что же это иное, если не интуитивный, неосознанный поиск опоры и, выходит, выбора. Сам не понимает; ищет других, но по правде-то ищет самого себя. Смысла собственного присутствия на этой земле: чей я, для чего?

Нет, Вера Надеждовна понимала, что пока все эти мысли не настигли Колю, если они и присутствуют в нем, то неосознанно, недодуманы до предельной ясности, это придет с годами, а чтоб пришло добрее, многозначнее - надо ему помогать.

- Приходи, обязательно приходи, - говорила на прощание, а чтобы хоть как-то привязать, заставить прийти не по охоте, так по обязанности, сунула книжку какую-то. - В воскресенье и приходи!

* * *

Он пришел. Как будто умытый.

Когда радостей мало, самая негромкая звучит фанфарами, искрится красками, обещает, манит. Знакомство со взрослой женщиной, новое знакомство, было в радость.

Она уже знала, что делать. Привела домой. Усадила за стол: семейный обед - муж, дочка, сама, четвертый - Коля.

Это уже серьезная привязка, если, конечно, все порядочно, по высшему счету.

Что это значит?

А то, что человек в этом возрасте и в этом состоянии предельно обостренно чувствует всякую фальшь, и самый высший грех, который возможен тут, - неискренность. Не умом, не слухом, душой и сердцем слушает и слышит он всякое слово, интонацию, видит выражение лица не только в определенных, законченных формах - улыбка, сердитость, сосредоточенность, - но и в едва уловимых нюансах, которых обычный человек в обычных ситуациях попросту не замечает.

Какие чувства труднее всего спрятать? Жалость?

Нет, для этого хватает житейского опыта. Сострадание, сочувствие вот что спрятать труднее всего, и старание не всегда помогает при этом. Может, из-за того, что сострадание и сочувствие самые естественные из всех?

Говорили о жизни, говорили о книгах, говорили о фильмах и так, о всяких пустяках, не избегали говорить и о Колиной интернатовской, а перед тем - детдомовской жизни: ровно, без усиленного внимания и повышенного интереса.

Хочу заметить, между прочим, считая это важным обстоятельством: Вера Надеждовна - женщина отнюдь не экзальтированная, ее эмоциональность не взрывчата, не спонтанна; чувства таких людей живут долго, если не постоянно, и температура этих чувств осмысленно высока. На таких женщин можно положиться - и в работе, и во всем остальном.

Так вот, не было причитаний, жалости, аффектации.

Было сострадание, сочувствие - скрытое, а потому - действенное.

Все было подлинным, а значит - сильным.

Вера Надеждовна съездила в интернат, представилась, попросила не беспокоиться за Колю, когда уезжает в город, и на выходные отпускать со спокойным сердцем: он у друзей.

* * *

Говорили они и про Дом, про малышей, которые прописаны там, про их матерей.

Говорили, Коля спрашивал. Это не были расспросы с пристрастием: многое хранила даже не память, нет, - ощущение. Он как бы уточнял то, что берегло чувство.

Ощущение из главных: их было всегда много, он не помнил одиночества не понимал, что это значит - в буквальном смысле слова. Еще помнились праздники - их ритмичное постоянство. Надо было набраться терпения, и снова являлся Дед Мороз, с мешком гостинцев - в серебряных, золотых обертках еще и конфеты, хотя даже сами бумажки были замечательной ценностью. А если подождать еще - за окном играла музыка: бухал барабан, и натужно раздувал щеки трубач, приходил Первомай с праздничным обедом. А осенью, в слякоть, на улице развешивали флаги - горел кумачом Октябрь.

Потом он помнил автобусы, нестрашные, но неотвратимые переезды, после которых все начиналось по-новому, будто бы совсем не продолжая старое: собирать начинали задолго, подгоняли обувку, одежку, пальтишки, потом сажали в автобус и куда-то везли. Это ощущение обозначено постепенностью: сначала как-то смутно, потом яснее, наконец автобус запомнился совсем ясно, со всеми подробностями, главное среди которых - цвет. Автобус был сине-зеленым.