Вера Панова - Володя

- Слушай, ты помнишь Невский, когда иллюминация?

- Почему когда иллюминация? Он и без иллюминации; и в дождь и в слякоть - будь здоров. Ему все к лицу.

- А на мостах вымпела в праздники, помнишь? Красные вымпела на ветру...

- А сфинксы на Неве? Это настоящие сфинксы, не поддельные. Их привезли из Африки.

- Да-да-да. Им тысячи лет.

- Ты ловил рыбу на Стрелке Васильевского? Я ловил. А ты купался возле Петропавловки? Я купался.

- Мы же в другом районе. От нас далеко. От нас зато близко Смольный. А ты в какое кино больше всего ходил, в "Великан", наверно?..

У Ромки такой характер, что ему непременно надо к кому-нибудь привязаться. После смерти Зины он привязался к Володе. Разница в возрасте не мешала дружбе. Лицо у Ромки - маленькое, с мелкими чертами - было более детское, чем у Володи; рост меньше Володиного.

Приподнявшись в постели, подперев голову маленьким кулаком, Ромка перечислял:

- Убитые. Раненые. Блокада. Пропавшие без вести. Лагеря смерти. Прибавь - которых в Германию поугоняли. Подытожь.

- Ну.

- Страшное дело сколько народу, а?

- Ну.

- Как считаешь: какие это все будет иметь практические последствия?

- Как какие последствия?

- Для стран. Для людей.

- Гитлер капут, фашизм капут, тебе мало?

- Фашизм капут?

- Безусловно, капут.

Ромка думал и говорил:

- Мне мало.

- Ну, знаешь!.. Ты вдумайся, что такое фашизм, тогда говори - мало тебе или, может быть, хватит.

Ромка молчал. Володя говорил:

- Ну, а то, что мы будем строить коммунизм?!

- Коммунизм мы и до войны строили. Я что спросил, как по-твоему: этой войной люди полностью заплатили за то, чтоб войны никогда больше не было?

- Спи давай, бригадир, - говорили с соседней койки. - Завтра в клубе прочитаешь лекцию.

- Или еще не всё люди заплатили? - спрашивал Ромка шепотом. - Еще придется платить? А?..

И Володя, подумав, отвечал:

- Я не знаю.

От отца пришло наконец письмо. Оно было адресовано не матери, которая ему писала и разыскивала его, а Володе на завод. Отец одобрял самостоятельный путь, выбранный Володей (мать ему сообщила); он сам рано стал самостоятельным. Он выражал пожелание, чтобы на этом самостоятельном пути Володя не забывал о необходимости дальнейшей учебы. О себе писал, что работает в том же госпитале. Как здоровье, жива ли его семья, - ни слова. Он считал, что никого это не касается и сообщать незачем. Ну что ж, он и прав, пожалуй.

9

У матери родилась девочка.

Капитан перестал появляться раньше, чем это случилось. К нему приехала жена. Она ходила на квартиру к матери и жаловалась квартирной хозяйке и соседям, и плакала, и все ополчились на мать, разрушительницу семьи. Латышки не выдержали беспокойств, нашли себе где-то другое жилье. У квартирной хозяйки муж был на фронте, и она говорила - испорченные женщины пользуются войной, им хорошо, когда мужья разлучены с женами, им выгодна война, этим женщинам.

Она же и Володе все рассказала, хозяйка. Он поспешил уйти от ее рассказов, но он не мог защитить мать. Почем он знал, какими словами защищают в таких случаях? И как защищать, когда он тоже осудил ее в своем сердце - гораздо суровей осудил, чем эти простые женщины.

Мать толклась по комнате растерянная, потерянная, но силилась показать, что ничего особенного не произошло.

- Видишь, Володичка, - сказала она небрежно даже, - какие у меня новости?

- Как зовут? - спросил Володя.

Ведь делать-то нечего, осуждай, не осуждай - ничего уж не поделаешь, надо это принимать и с этим жить.

- Томочка, Тамара. Хорошенькое имя, правда?

- Хорошенькое.

Он не понимал. Можно любить нежную красивую Аленку. Нельзя любить плешивого капитана с отекшими щеками. Мысль, что мать любила плешивого капитана и родился ребенок, - эта мысль возмущала юное, здоровое, благоговейное понятие Володи о любви, о красоте любви. (То, с чем приходится иной раз сталкиваться в общежитии, - не в счет; мало ли что.) Опущенные ресницы, поцелуи, ночные мечтания - это для молодости, для прекрасной свежести тела и души. В более зрелых годах пусть будет между людьми уважение, приязнь, товарищество... пожалуйста! Но не любовь.

Понадобилось сходить в аптеку; ему было стыдно выйти из дому. Эта улица, где все друг о друге все знают! Мрачный, шел он, сверкая черными глазами.

Вернулся, - в кухне была хозяйка, она сказала как могла громче:

- Вот ты на оборону работаешь, а она о тебе думала? Она об ухажерах думала.

- Будет вам, - сказал Володя.

Мать стояла на коленях возле кровати и плакала.

- Я перед всеми виновата! - плакала она. - Перед тобой виновата, перед ней виновата.

Она о девочке своей говорила. Девочка лежала на кровати, развернутая, и вытягивала вверх крохотные кривые дрожащие ножки.

- Володичка, - в голос зарыдала мать, - ты на папу сердишься, Володичка, если бы ты знал, как я перед ним виновата!

И, схватив его руки и прижимаясь к ним мокрым лицом, рассказала, как она живет. Рано утром она относит Томочку в ясли. Это далеко, другой конец города. На работу приходит усталая, голова у нее кружится, она плохо соображает и делает ошибки. Ее уволят, уже уволили бы, не будь она кормящая мать. И что ужасно, вместо того, чтобы признать свои ошибки и просить извинения, она, когда ей делают замечания, раздражается и грубит, - правда, как это на нее не похоже? но она очень нервная стала. Грубит людям, которые жалеют ее и держат на работе, хотя давно бы надо уволить. А здесь, дома, ее ненавидят. Когда она приходит к колонке за водой, женщины расступаются и пропускают ее, и пока она набирает воду, они стоят и смотрят молча; а уходя, она слышит, что они о ней говорят. Она не смеет покрасить губы, - начинают говорить, что она еще у кого-то собралась отбить мужа. Ох, уехать бы! Вернуться в Ленинград, где никто ничего не знает! Там люди так настрадались, никто и не спросит, даже рады, наверно, будут, что вот маленький ребеночек, новая жизнь там, где столько людей умерло...

И мать вскрикивала, как в бреду:

- Я не хочу жить! Я не хочу жить!

- Пока что надо здесь на другую квартиру, - сказал Володя, со страхом чувствуя руками, как колотятся у нее на висках горячие жилки.

- Думаешь, это просто? Думаешь, я не пробовала? Никто не пускает с ребенком. Или хотят очень дорого... И все равно эта женщина и туда придет. Она ходит всех настраивает, как будто она тоже не могла бы быть одинокой, она тоже могла бы!

- А если попробовать написать отцу?

- Нет. Я не могу.

- Ничего особенного: чтобы прислал тебе вызов.

- Он не пришлет, - сказала мать с отчаяньем. - Он рад, что мы тут, что нас нет в Ленинграде.

Томочкины ножки развлекли ее в конце концов. Она стала губами ловить их и целовать и, целуя, вся еще в слезах, смеялась тихо, чтоб хозяйка не услышала и не осудила за смех. А Володя думал - как же она дальше, что с ними делать...