Владимир Малюгин - Жизнь такая, как надо: Повесть об Аркадии Гайдаре

«Комбат Голиков доносит. Отряд в 25 штыков под командой Телеванова догнал банду Соловьева — 30 человек. С обеих сторон открыли стрельбу, после чего банда разбежалась».

И снова от начальника второго боевого района Аркадия Голикова из Ужура, где находился штаб его отряда, в губком партии поступают донесения.

«По донесению начальника участка‑2 Голикова, банда неизвестного командования и численности, предположительно Кулакова, ночью 28 мая пыталась напасть на Чебаки, была отбита отрядом Шевелева».

«30 июля, — докладывал Аркадий, — обнаружил и вступил в бой с бандой Соловьева в числе 30 человек с пулеметом. Результаты боя — банда бросилась в бегство в северном направлении, благодаря сильно пересеченной местности скрылась, оставив одного раненого, 10 лошадей, пулемет, винтовку, девять седел. Со стороны отряда ранен красноармеец».

Здесь, на границе Монголии, на Аркадия сваливается еще одна беда.

По ночам, закутавшись в длиннополую кавалерийскую шинель, он подолгу не мог заснуть у походного костра: к обычной усталости и нервозности добавился неприятный, неизвестно откуда появившийся шум в висках. Казалось, стучали сотни серебряных молоточков, голова гудела, и губы неприятно дергались.

Сказывалась не только старая контузия, но и тревоги последних бурных трех лет и непрерывные бои на Украине, Кубани, Кавказе, на Тамбовщине, в Башкирии и вот здесь, в глухом, богом проклятом крае, где из-за каждого угла можешь неожиданно получить пулю из обреза бандита или еще какого-нибудь гада.

К осени 1922 года основные банды Соловьева были уничтожены, а сам главарь исчез куда-то, словно в болото провалился. Прикончили соловьевцев уже без Аркадия Голикова. Он снова собирался в Академию в Москву.

И снова дорога.

Поезд уносил Аркадия из Красноярска, впереди была Москва.

В полевой сумке среди других бумаг лежала «Аттестация», которую выдал Голикову Енисейский губком комсомола. Ее он должен представить в ЦК РКСМ. Вот она, эта «Аттестация». На машинке было напечатано:

«Начальник 2‑го боевого района по борьбе с бандитизмом, бывший командир 23‑го запполка ОВО, командир 58‑го Отдельного Нижегородского полка армии по подавлению восстания тов. Голиков Аркадий состоит членом РКСМ [1] В первые годы гражданской войны все члены партии, которым не было еще 20 лет, одновременно являлись и членами РКСМ. с августа 1918 года, т. е. с самого начала его организации. Несмотря на свою молодость, за время четырехлетнего добровольного пребывания как члена РКСМ в частях Красной Армии занимал ответственные посты, задания на которых выполнял с успехом.

В настоящее время губернский комитет отмечает проведенную работу по укреплению Красной Армии, просит дать ему соответствующую аттестацию и оказать содействие при поступлении в Академию Генерального штаба РККА, дабы он мог получить законченное военное образование.

Находясь с четырнадцати лет на командных должностях РККА, тов. Голиков является одним из немногих членов РКСМ, доблестно вынесших на себе тяжести всей гражданской войны».

Несмотря ни на какие жизненные невзгоды, на болезнь, Аркадий хотел продолжать свое военное образование. Ведь он любил Красную Армию беззаветно и преданно, он доказал это в боях, и ей — славной и непобедимой — решил посвятить всю жизнь.

Это была его большая любовь, это была большая мечта.

Получилось все не так, как думалось, как мечталось.

В Академию Генерального штаба Аркадий Голиков не попал: тяжелая болезнь обострялась с каждым месяцем. Его долго лечили, но бесполезно. Лечение в 1‑м Красноармейском коммунистическом госпитале тоже не помогло вернуться в строй.

Травматический невроз — таков неумолимый диагноз врачей…

Грустные, горькие воспоминания. Больница для нервнобольных. Крики и стоны. Особенно жутко становилось в тихий час, в те минуты, когда голова была ясной и в висках смолкал неистовый стук серебряных молоточков. Они, как тысячи невидимых кузнецов, долбили, разрывали на части черепную коробку…

Где-то там, в нижнем этаже, переставали шуметь потоки воды для многочисленных ванн и процедур.

И когда все смолкало, еще явственней, еще громче было слышно жужжание летчика Чекменова, подражавшего рокоту пропеллера.

Острой, незатухающей болью отзывалось в сердце Аркадия это бессмысленное бормотанье и жужжанье бесстрашного в прошлом человека с угасающим разумом. И мысль о том, что и ты сам где-то на пороге этой трагедии, не давала покоя. А опасаться есть чего…

В этом, несомненно, была какая-то система. Почему-то именно после обеда и после трех часов Аркадий накидывал мягкий больничный халат и отправлялся по ковровым дорожкам института нервнобольных в узкий проход, ведущий к черной лестнице. Долго стоял у двери запертой кухни и потом, теряя сознание, падал в глубокий обморок.

Однажды в комнату вошла сестра и сказала:

— Голиков, к доктору, на гипноз.

И этот сеанс гипноза врезался в память.

…Доктор монотонным, ровным голосом говорил больному о том, что тот хочет спать и что у него тяжелеют веки, что он засыпает, уже почти спит…

Но спать почему-то не хотелось, а в голове были самые прозаические мысли: дадут сегодня на ужин какао или просто сладкое молоко…

— Это нужно, — сказал доктор. — Расслабьте мускулы и старайтесь не думать ни о чем.

Спрятав усмешку, Аркадий решил быть серьезным. Но в ту же минуту кто-то положил тяжелые мохнатые лапы на виски, стало темно, и, вздрогнув, Аркадий рывком открыл глаза.

Доктор улыбался.

— Как вы себя чувствуете? Вы выглядите хорошо и уже проспали 54 минуты.

Около доктора за столом сидел ассистент и что-то дописывал.

— Доктор, — сказал Аркадий, — показывая головой на ассистента, — что он записал?

— Потом, потом все узнаете…

— И все-таки, доктор, прошу именно сейчас…

Доктор взял его за руку.

— Может быть, вы помните историю с двумя красными мадьярами тогда, в девятнадцатом году, под Киевом?..

— Как же, еще бы не помнить.

— Тогда расскажите.

И Аркадий, жадно глотая воду из протянутого ему стакана, начал рассказ о том сером дне, когда его рота лежала в цепи, о том, как вражеским снарядом была разбита полевая кухня и как помполка послал его в штаб, чтобы позаботиться о голодных бойцах. А потом неожиданная встреча с двумя всадниками, которых он принял сначала за своих, потом за петлюровцев, и холодный ствол винтовки у виска, как сама смерть — беспощадная и неуловимая. Но, к счастью, это были свои — красные.

— Странно, очень странно, — сказал доктор. — Сейчас вы ничего не помните… А у нас записано: «И у одного из них с правой стороны не хватало на груди медной пуговицы…».