Сергей Гребенников - «Отчаянный», отчаливай!

Ребята поняли, что главное не слова, произнесенные за столом, покрытым кумачовой скатертью. Грош им цена, этим словам, если они не станут делами. Ребята знают, что барабанный треск — это еще не победа, и научились отличать настоящее от поддельного.

Я благодарен нашему многоликому джинну за то, что дела, затеянные в разных кружках, имеют всегда одну-единую цель. Казалось бы, что общего у ребят из кружка «Елки зеленые» с драмкружковцами из «Голубого экрана»? Но не будь последней сценки про Роберта Передовицу, едва ли бы додумались юннаты до операции «Анютины глазки». Ведь главное в ней было не защита зеленых насаждений, а нападение на формализм и безграмотность.

Во всяком случае Коля Уствольский может быть доволен. «Голубой экран джинна» от раза к разу имеет все больший успех.

Однако за последние дни Коля вдруг резко переменился.

— Ты нездоров? — спросил я его.

— Откуда вы взяли, что я нездоров? — не глядя на меня, ответил Коля.

— Ты осунулся.

— Это я загримировался под больного.

— Могу тебе сказать, что получилось неплохо… Грим удачный.

— А некоторые гримируются под здоровых и даже щеки розовые, а на самом деле… — Коля не окончил фразу и медленно пошел по коридору. Что он хотел сказать этим, я так и не понял.

…На следующий день, когда я проходил школьным двором, из беседки до меня донеслись приглушенные голоса:

— Забери свое варенье и бутерброды. И не таскай их мне больше, ясно?

— Но ты же должен что-то есть. Ты где сегодня ночевал?

— Не твое дело. И обедаю я нормально и ночую под крышей. И ты меня не подкармливай. Хватит!

— Я же хочу, как лучше…

Я не мог ошибиться: это были голоса Коли Уствольского и Вики Журавлевой.

У ребят часто случаются разные неприятности. И не каждый побежит к тебе за советом, какие бы хорошие отношения у вас ни были. А самому вмешиваться, даже если хочешь предложить помощь, не так-то просто. И в то же время я сердцем чувствовал: то, что происходит с Колей, очень серьезно. Это вскоре подтвердилось. Возвращаясь домой из школы, я неожиданно услышал резкие, раздраженные слова, доносившиеся из открытой кабины телефона-автомата.

— Нет! Я уже сказал. Я не вернусь домой, не вернусь ни за что в жизни!

Коля не видел, что неподалеку у дерева стояла Вика и кончиками пальцев смахивала слезы. Он не видел меня, остановившегося в нескольких шагах от телефонной будки. Он говорил в трубку, нервно подергивая коричневый шнур:

— Нет! Я навечно останусь у тети! Мне хорошо у нее… Нет. Не хочу. Не хочу, понимаешь?!. Мама, я тебя прошу передать мне только мою голубую рубашку и учебники… Да. Я буду сейчас проходить мимо дома, вынеси, пожалуйста… Нет, мама, нет… Ты не плачь, мама… Ну не могу я, не могу! — Николай резко повесил трубку и, отвернувшись в угол телефона-автомата, разрыдался.

Вика стала медленно подходить к будке. Коля, словно почувствовал ее приближение, вытер кулаком глаза и резко повернулся:

— Подслушивала… подсматривала?

— Да нет, Коля, я случайно… Я не хотела.

Николай, наклонив голову, прошел мимо нее и буквально столкнулся со мной. Я совершенно спокойно сказал:

— Не хочешь посмотреть сегодня тренировку сборной?

У Коли вдруг посветлели глаза, словно он только и мечтал об этом.

— Хочу, очень хочу…

— Приходи на «Динамо» в пять часов.

— Меня пропустят?

— Я встречу тебя…

После тренировки мы шли с Николаем по улицам города. Больше молчали. Но когда стали подходить к гортеатру, он замедлил шаги и тихо сказал мне:

— Пойдемте вот этой улицей, — он показал на Пролетарскую, которая вела в сторону от театра.

Я не стал возражать. Потом я пригласил его зайти ко мне домой. Мы сели в саду на лавочку, и Коля рассказал мне о своем горе. Я не задавал ему никаких вопросов. Он сам захотел рассказать.

Говорил он с раздумьем, как взрослый. Где-то ускорял речь, словно подгоняя свою мысль, где-то останавливался, осмысливая фразу, прежде чем ее произнести.

— Мне часто ребята в школе говорят, что я в отца пошел, потому что театром увлекаюсь. Костя Парамонов даже сказал однажды: «Завидую тебе! Ты будешь, как и отец, знаменитым артистом, гастролировать будешь по разным странам, все на тебя будут пальцами показывать: „Вон идет Уствольский Николай Викентьевич, народный артист Советского Союза!“» Здесь Костя, конечно, преувеличил — он всегда из мухи слона делает. Одно правда: театр я действительно люблю больше всего на свете, потому что слово «театр» я узнал так же рано, как слова «мама» и «папа». Кулисы театра были для меня то же, что для иных мальчишек — двор. Когда я немного подрос, я стал очень гордиться отцом. Надо сказать, он действительно здорово сыграл несколько последних ролей — царя Федора, Пеклеванова, Барона…

Но дело не в этом. Примерно полгода назад отец явился домой страшно возбужденным. Я его таким еще не видел. Он пришел с шампанским в руках и сразу же с порога крикнул:

«Виват! Победа! Поздравляйте меня!»

Оказывается, в этот день был подписан приказ о назначении моего отца главным режиссером.

Весь вечер отец был в приподнятом настроении. Он шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. За всю свою жизнь я не помню такого счастливого дня у нас в доме. Я вспоминаю фразу, которую отец повторял тогда:

«Наконец-то! Наконец-то у меня развязаны руки и я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре».

Дебют отца на этом посту прошел удачно. Может быть, вы обратили внимание на то, что его спектакль «Оптимистическая трагедия» вызвал шумную реакцию зрителей и восторженные рецензии. У отца словно крылья за спиной выросли. Я стремился во всем подражать отцу и, когда сам ставил маленькие пьески в школе, воображал себя уже маститым режиссером, честное слово! Мне льстило, что я тоже главный! Пусть на школьной сцене, но все-таки главный режиссер!

И вот представьте себе, несколько дней назад на улице я встретил Константина Константиновича Горина, одного пожилого артиста. Вы его должны знать: он на утренниках всегда играл Айболита. А на меня после спектакля он надевал свой седенький парик и требовал, чтобы я лечил от простуды его собачку Чарли, которая каждый раз терпеливо ждала своего хозяина во дворе театра.

Короче говоря, встречаю я Константина Константиновича на улице и говорю:

«Дядя Костя! Что-то я вас в театре давно не вижу. Вы не заболели?»

А он так посмотрел на меня и говорит:

«Видишь ли, Коля, в театре-то я больше не работаю. Уволили меня, Коля, из театра. Вот такие-то дела».

Вы знаете, я почувствовал, что краснею, вот невольно почувствовал… Ведь я знал, хорошо знал, что услышу в ответ, и все же спросил:

«А кто же посмел уволить вас, Константин Константинович?»

Он отвернулся (наверное, тяжело говорить такое) и ответил: