Анатолий Петухов - Сить - таинственная река

— Он пропадал, а тебе задаст! — подзадоривала Танька, которой не хотелось, чтобы Гусь ушел в лес один

на все дни первомайских праздников.

— Ты что его пугаешь? — обернулся Гусь к Таньке. — Или сама хочешь со мной идти? Идем! Тогда уж

никого не возьму, и засмеялся.

— Дурак! — вспыхнула Танька. – С тобой я и в школу-то одна не пошла бы, но то, что в лес!

— Конечно! — хохотнул Гусь, — Я же не моряк с Балтфлота. Тебе ли водиться с оборванцем и шпаной, —

он сплюнул сквозь зубы.

— Бессовестный ты! Нахал! — Танька остановилась, возмущенная. — Девочки, отстанем от них! Пусть

вперед уходят.

Три девчонки, каждая из которых была моложе Шумилиной, заканчивающей восьмой класс, молча обступили

обиженную подругу и недружелюбными взглядами проводили ребят,

— Хвастун и зазнайка! Подумаешь, Сить переплыл!..— презрительно пожала плечами Танька.

Девчонки молчали. Наверно, Танька права, раз так говорит. Она уже почти взрослая, комсомолка, мечтает

быть врачом, и все знают, что моряк Лешка Пашков, когда приезжал в январе в отпуск, два раза водил ее в кино, не

раз они были в клубе на танцах.

И в то же время всем доподлинно было известно, что мальчишки Семенихи тянулись, липли к Ваське Гусю, и

им за это крепко доставалось дома, потому что Гусь, по всеобщему мнению взрослых, — шпана и хулиган и

ничему хорошему научиться у него невозможно.

Таньке было грустно. Не первый раз Гусь напоминал ей о моряке. А что он знает, этот Гусь, что понимает?

Лешка-моряк и вправду водил ее в кино, и билеты сам покупал, и на танцах они были. Все верно. Но что из этого?

Ведь потом — это знает вся деревня — Лешка до конца отпуска гулял с зоотехником Любой Сувориной. И сейчас

они переписываются. Так зачем же вспоминать, что было и давно прошло?

И в то же время Танька не могла забыть, что до зимних каникул, до приезда Лешки-моряка, Гусь никогда так

дерзко и насмешливо не разговаривал с нею. Пять лет они учились вместе, даже сидели за одной партой. И после

того, как Гусь остался в пятом на второй год, они продолжали дружить. На воскресенья и на каникулы — школа от

деревни за десять километров — часто ходили домой вместе, и Васька всегда нес ее портфель, а как-то раз и ее

перетащил через разлившийся ручей.

Но после зимних каникул все изменилось. Раньше Васька не шутя, серьезно мог бы пригласить ее с собой в

лес — ходили же они вдвоем и за морошкой, и за грибами. А теперь он просто посмеялся над нею при всех и

доволен.

«Ну и наплевать! — зло думала Танька, — Пусть насмехается. Я в долгу не останусь».

На Семениху, тихую деревеньку в двадцать с небольшим домов, смотрели звезды. Им, звездам, хорошо были

видны поля, темными лоскутьями лепившиеся к задворкам, и безбрежный лее, который смыкался вокруг этих

полей сплошным кольцом. Кое-где в лесу рыжими проплешинами виднелись еще не успевшие позеленеть пожни и

серые прямоугольники лесосек.

Огибая широкой дугой Семениху, надвое раскалывала лее река Сить. Полая вода залила прибрежные луга, и

Сить казалась большой, широкой и полноводной. А где-то далеко-далеко, наверно, в полусотне километров от

Семенихи, Сить начиналась крохотным ручейком и текла сначала на север, потом на восток. В Сить впадали

бесчисленные ручьи и речки, почти пересыхающее летом, которые брали свое начало из болот и оврагов.

Одним из таких болот было большое Журавлиное. Веснами Гусь не раз слыхал на этом болоте вой волков и

намеревался поискать там волчье логово. Для одного — это занятие не очень-то веселое, но, может быть, Толька в

самом дело сумеет выкрутиться и улизнуть из дому? Тогда и логово поискать можно.

Толька пришел еще задолго до рассвета.

— Я на окне записку оставил, — сказал он Гусю, — чтобы искать не вздумали. А то такую панику

поднимут!

— И правильно. Спросился бы — не отпустили... Жратвы-то много взял?

— Да взял... Хлеба, картошки, сала кусок тяпнул...

— A y меня дома, понимаешь, ни шиша не оказалось. Один хлеб. У мамки, наверно, что-нибудь припасено к

празднику, так она спрятала куда-то. Не мог найти. А может, и вправду, как она говорит, ничего нету...

— Проживем! — бодро сказал Толька. — У тебя-то мамка не ругалась, что пошел?

— Ей-то чего?.. Даже рада. Праздник же! Закроет дверь и пойдет по гостям. Ни варить, ни готовить не

надо... Не из чего готовить, да и с одной-то рукой знаешь сколько мороки, хоть с тестом, хоть с чугунами...

Они шагали по лесной тропе, мягкой от подопревшей и мокрой прошлогодней листвы, и слышали, как над

головами в предутренней тишине с хорканьем и циканьем горгетали вальдшнепы. Где-то за полями начали токовать

тетерева.

С восходом солнца ребята уже были на дальних пожнях, что тянулись по берегам Сити в глухом, еще не

тронутом человеком суземье. Стайка уток поднялась с пожни, над самой водой протянула вдоль Сити, и бесшумно

опустилось у противоположного берега. Над рекой токовали бекасы. С отрывистыми резкими криками быстрые

белобрюхие птицы взмывали вверх и, сделав плавный полукруг, пикировали к воде. Над лесом далеко окрест

разносились их протяжные крики. Без устали, с короткими перемолчками звонко барабанила о сухое дерево желна.

Гусь бросил холщовую сумку-торбу под старую сосну, что стояла на краю пожни, вытащил из-за пояса топор.

— Таскай хвою, — сказал он Тольке,— а я срублю сухарину. Костришко надо сделать да хоть поесть

маленько, а то уж в брюхе урчит...

Спустя полчаса на берегу горел жаркий костер. Гусь жадно уплетал хлеб с салом, прислушивался к птичьему

гомону и с видом знатока давал Тольке свои пояснения. Он различал по голосам почти всех птиц, но названий

многих из них не знал и потому называл по-своему.

— Слышишь, желтобрюшка поет? — говорил он, обращая внимание на незатейливую песенку овсянки.— А

трещат, тараторят — это пестрогрудки...

Пестрогрудками он называл дроздов, краснозобиком — малиновку, тюриком — зяблика; крапивника, за

подергивание коротким хвостиком, — подергушкой, а чекана, за бесконечные поклоны, — богомолкой.

Толька пододвинулся ближе к костру: от реки тянуло холодом.

— Гусь, скажи, ты чего-нибудь боишься? — вдруг спросил он.

— Боюсь.

— Медведя?

— А его-то чего бояться? Медведь — чепуха. Он не тронет. Я за мамку боюсь, боюсь, что она когда-нибудь

повесится...

— Неужто вправду так думаешь? С чего ей вешаться-то?

— С тоски. Одна она. Совсем одна.

— А ты?

— Что — я? Я сам по себе. Только ей мешаю.

— Почему мешаешь?

— Ничего ты, я вижу, не понимаешь, — вздохнул Гусь.

— А ты толком скажи — пойму.

Гусь молчал, раздумывая, говорить или нет.

Историю Дарьи Гусевой — его матери — хорошо знала вся деревня. В сорок третьем году, когда фашисты