Анатолий Петухов - Сить - таинственная река

— За что? Разве я сделала что-нибудь плохое?

— Да вот, что ты — со мной…

— Какие глупости!.. Между прочим, если хочешь знать, папа всегда тебя уважал и не раз говорил маме, что

когда ты перемелешься, из тебя выйдет толк.

— Это как же — перемелюсь?

Танька пожала плечами.

— Он и Сережку никогда не ругал, что с тобой водится... А вообще-то я и не боюсь нисколечко! Вон,

девчонки, которые вместе со мной поступали, сразу с городскими парнями перезнакомились, на танцы стали

бегать...

— И ты ходила на танцы?

— Нет, — не сразу ответила Танька. — Но если бы не получила от тебя письма — пошла бы.

— Нет, ты лучше не ходи. Там ты одна. Обидят — и заступиться некому...

Они прошли вдоль деревни и остановились у дома Шумилиных.

— Что же, до завтра? — спросила Танька и подала Гусю руку.

— До завтра... Ты не обиделась на меня?

— За что?

— Не знаю... Так...

— Ну что ты!..— она вырвала свою руку и вбежала на крыльцо. — До завтра!..

Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую

бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у

бригадира был хмурый и озабоченный.

— Раз надо — поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе

укатили...

Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь. А Васька между тем

лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может.

— А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся.

— Я не знаю... На сколько дней туда ехать-то?

— А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем до победы, пока рожь не уберем. Может,

Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся.

"Нет, ехать нельзя, — соображал Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и

всего-то неделю дома будет..."

Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал:

— Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить? Вместе работали, вместе фотографировались, а как

в другую бригаду, где потруднее, — ты в кусты?

— Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут

или в крайнем случае один поработаешь?

— Я-то не пропаду!..— махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя не

собираюсь. За то, что сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо должен сказать.

Прокатов впервые назвал Гуся полным именем. Сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы

обиду, а скорее досаду. Но самое главное — это Гусь отлично понимал — Прокатов без него действительно не

пропадет.

Гусь помрачнел, насупился и, пересиливая себя, мысленно прощаясь с Танькой, не на день и не на два, быть

может, недолго, сказал:

— А чего меня уговаривать? Поеду.

В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы.

— Время не бежит — летит! И чесаться некогда, — сказал он. — Начинаем работу вместе, по росе — зерно

пересохшее, не страшное, а потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не

останавливать. Усвоил?

— А если я комбайн запорю? — спросил Гусь, в душе и желая, и страшась поработать самостоятельно.

— Запорешь — тебя выпорю! — отшутился Прокатов и серьезно добавил: — Ты уж поаккуратнее, не спеши.

Чтобы солому скинуть — останавливайся.

Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три

часа позднее обычного. Результат — две с половиной нормы. Прокатов был в отличном настроении, хотя устал так,

что еле стоял на ногах.

— Видишь, как здорово получилось! — говорил он, когда они возвращались с поля. — А ты хотел из-за

девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь...

Гусь засопел: неужели он знает про Таньку? И огрызнулся:

— При чем тут девка?

— Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Хотя жаль, конечно, что

в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я да ты, да Пахомовы, которых земля к

себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то сам не испытал ее по-настоящему...

Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из

самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал:

— Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, так и Таньке твоей в городе жрать

нечего будет. Это усвой. Все — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут,

космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет.

Прокатов говорил давно известный истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах

человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали, как правда всех правд. Гусю было неловко, но и как-то

радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих

вместе.

А Прокатов все говорил:

— Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды — вранье! Два сына у него

взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся — земля притянула. И вот увидишь,

многих она еще притянет из тех, кто в город подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять,

бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет... Город в

молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе

говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! Где бы ни был,

попомни меня, — к земле придешь.

Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он

хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто

случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к

утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч.

На рассвете хлынул дождь.

Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху

безжалостно хлестали косые струи.

— Вот мы и отработали, — вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за

соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак. На его глазах гибла

переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. Ведь если бы не пришлось