Павел Васильев - Веселыми и светлыми глазами

— Между прочим, я мог тебя и не пускать, имею полное право, — сказал он Кольке.

Колька решил промолчать.

— У кого собираешься работать? — подождав, спросил паренек.

— Не знаю.

Парнишка всмотрелся Кольке в лицо.

— Хитришь? Ну что же, можешь не говорить, не очень-то и надо.

— Да я верно не знаю. Сказали, что слесарем на участке срочного ремонта, а у кого — не знаю.

— На ремонтном? — недоверчиво переспросил паренек. — У Томилиной?.. Ха… — Он теперь уже совсем бесцеремонно осмотрел Кольку. — В этой шубенции и работать собираешься?

— А что?

— Ничего. Шубку-то придется сбросить… Обломок империи!

— Сам ты обломок! — не вытерпел Колька.

— А будешь ерепениться — выгоню отсюда.

— Да я и сам уйду. Подумаешь, начальник! Как пройти на участок?

— Замерзнете там, ваше высочество!

— Это не твое дело.

— Ну, идем провожу, охладись немножко, — сказал парнишка, взял ключи из шкафчика и, позвякивая ими, повел Кольку по пустому двору. Они обогнули кирпичное здание, кажущееся темно-бордовым на фоне ставшего фиолетовым снега, спустились в полуподвальное помещение. Парнишка отпер дверь, пошарив на стене в углу, щелкнул выключателем.

— Ну вот, ваше высочество, палаты. — Парнишка сделал манерный жест, пропуская Кольку вперед. — Милости прошу! Надеюсь, вам здесь нравится?

— Да ничего, — сказал Колька.

— Какие-либо указания будут?

— А ты когда на посту спишь, хоть рот закрывай, лакей.

Парнишка на мгновение растерялся, свирепо глянул на Кольку и выскочил, трахнув дверью так, что воздушной волной качнуло лампочку.

Колька осмотрелся. В этом обширном помещении все было серым: стены, выложенный известняковыми плитами пол и даже потолок. Посредине, под лампочкой, стояло несколько верстаков, на каждом — большие слесарные тиски. Вдоль стен на стеллажах лежали ржавые трубы разной длины и толщины. В угол за дверь был запихан шкаф-касса, его узкие ячейки забиты разными деталями.

На улице, напротив окон, легонько скрипнул снег, будто мышка шмыгнула, дверь несколько раз дернули, она чуть приоткрылась, и в помещение проворно юркнула женщина, худенькая и маленькая, настоящая Дюймовочка. Поздоровалась с Колькой и деловито спросила:

— Вы ко мне?

Колька объяснил, зачем он здесь.

— А, значит, ко мне. Я и есть Томилина. — И протянула Кольке руку, такую тонкую и хрупкую на вид, будто стрекозиное крылышко. — Элла Вадимовна.

Колька смутился, не зная, что делать с этой рукой, чуть замешкавшись, взял ее (раз уж так долго держат протянутой, значит, надо взять), пожал и сказал:

— Здравствуйте.

— Что-то лицо очень знакомое… Кажется, я вас где-то видела.

— Не знаю. Может быть, вы моего брата помните, Костю? Он здесь тоже слесарем работал.

— Костя? — переспросила Элла Вадимовна. — Костя… Нет, не припомню. Хотя фамилию я наверняка слышала. До войны я бухгалтером была. В блокаду пришлось срочно переквалифицироваться.

Говоря это, она внимательно осматривала Кольку. Он был очень худым, длинношеим и напоминал ощипанного цыпленка.

За окном хрупнул снег под четким строевым шагом, дверь распахнулась резко, рывком, и в помещение вошел парнишка, с которым недавно поссорился Колька. Даже не взглянув, он прошел между ним и Эллой Вадимовной, чуть не зацепив его плечом.

— А вот и вторая половина нашей бригады, — улыбнувшись приветливо, указала на него Элла Вадимовна. — Познакомьтесь, пожалуйста: Казимир Зайцев.

— Мы уже знакомы, — хмуро буркнул парнишка, отвернувшись от Кольки.

— Да? Вы уже успели? Ну, хорошо… А ты, наверное, очень устал? — участливо спросила она. — Может быть, не пойдешь сегодня со мной, останешься здесь. А я одна.

— Нет, почему же. Я поспал немного, — ответил Казик, искоса глянув на Кольку, будто показывая этим: вот, мол, он видел.

— У Казика мама захворала, — пояснила Элла Вадимовна Кольке. — Она работает у нас в охране. И поэтому Казику пришлось вместо нее дежурить, сидеть здесь ночь.

Когда она говорила это, спина у Казика как-то нервно передернулась. Ему досадно было, что она будто бы оправдывает его перед Колькой. Он зажал в тиски длинный сгон трубы и начал перепиливать. Труба завибрировала, задребезжала так, что слов стало не слышно. Элла Вадимовна болезненно поморщилась, зажав ладонями уши, и сказала Кольке:

— Мы сейчас уйдем. У нас работа такая, все время приходится ходить. А ты побудь в мастерской. Возможно, после полудня мы и вернемся. Что бы тебе здесь дать поделать? — Она осмотрела верстаки. — Резьбу нарезать один ты, конечно, не сможешь… Сгоны заготовить… Во! Пилу можешь наточить?

— Могу, — ответил Колька, хотя никогда еще не пробовал и только понаслышке знал, как это делается.

— Вот и чудесно! Наточишь и снесешь в охрану. Это они принесли. И очень просили. Сделай, пожалуйста.

Торопливо собрав нужные инструменты и сложив в сумку, Элла Вадимовна и Казик ушли.

У дверей Казик задержался, достал «бочата», повернул циферблат к свету, глянул мельком и посмотрел на Кольку, давая понять, что он специально засек время, отведенное Кольке.

И лишь затворилась за ними дверь, Колька сразу же принялся за дело.

Эту пилу давно не точили, а возможно, когда пилили, не раз скребанули по гвоздю: зубья были забиты, даже закруглены. Сталь была хорошей, твердой, стружка сыпалась мелкая, как пыль.

Колька вспотел, шапка стала мокрой изнутри; когда снял ее, чтобы вытереть лоб, из шапки повалил пар. Оттого, что сидел согнувшись, заболела спина. Да еще намерзшее полотно липло к рукам, а в рукавицах работать было неудобно.

Колька сначала затачивал отдельно каждый зубчик, а затем решил ускорить дело, приноровился и стал точить сразу по два. Точил долго. Когда вышел из мастерской, солнце стояло уже над крышами. Веселое февральское солнце.

С крыш капало, в сугробах под навесом продолбило круглые дырки, будто пальцем натыкали.

Прежде чем отнести в охрану, Колька решил сам испробовать пилу. Он присмотрел торчащую из снега доску, пролез к ней, рукавом смахнул снег, приспособился и провел пилой. Пила, прозвенев всеми зубчиками, пропрыгала по доске, оставив на ней лишь царапины. Колька провел еще несколько раз. Пила прыгала будто по камню. Тогда он подумал, что, может быть, доска промерзла, стала твердой. И выбрал гнилое бревно. Оно было такое старое и рыхлое, что ногтем можно отковырнуть кусочек. Но вот именно кусочки-то и отлетали, а бревно не пилилось. Колька изо всей силы нажимал на пилу, она вертелась, будто живая рыба, не поддаваясь ему.

— Что, мальчик, помочь тебе? — спросила проходившая мимо женщина. — Давай-ка вдвоем.

Но и вдвоем у них ничего не получилось.

— Это потому, что бревно гнилое, — сказала женщина. И перешла к доске, с которой начал Колька. Но здесь-то и совсем ничего не получилось, как они ни старались, ни нажимали на пилу. Даже били по ней, чтобы воткнулась в древесину.