Павел Васильев - Веселыми и светлыми глазами

К тому времени, когда Колька заметил, что вода хоть помаленьку, но все-таки убывает, он устал так, что мышцы ног стала сводить судорога.

— Самое трудное позади, а самое сложное — впереди, — сказала Элла Вадимовна. — Как мы вытащим трубу?

— Вытащим, — отозвался Казик.

Колька уже заметил, что Казик почти всегда бывал спокоен и самоуверен. Вот таким, как он, ребятам из-за их нахрапистости, самоуверенности порой многое удается сделать, когда отступили бы все другие.

Отдохнув, они снова таскали воду, затем рыли траншею, отдыхали. И так много-много раз.

Они так и не вычерпали всю воду, когда Элла Вадимовна предложила менять трубу.

Вечерело. Наступало то время короткого зимнего дня, когда разным по освещенности делается небо над городом. На западе, в сторону залива, оно еще по-дневному светлое, а на востоке мутное, затуманенное, оттуда крадется ночь. В подворотнях уже сумеречно, снежок под ногами начинает похрустывать громче, легкие кристаллики инея неподвижно зависают в воздухе.

— Придется лезть в воду, — сказала Элла Вадимовна. — Иначе провозимся всю ночь.

— Придется, — как эхо отозвался Казик.

Колька лишь глянул на эту воду — и его зябко передернуло. Она была дегтярно-темной и казалась густой.

Прежде всего надо было отвинтить гайки, как сказала Элла Вадимовна, снять сальники. Казик принес из Красного уголка стул, спустившись в воронку, установил над трубой, долго возился, пристраивая поудобнее. Тем временем Элла Вадимовна скинула ватник, засучила рукава на кофточке и, наискось обхватив себя, как трусливый мальчишка перед тем как нырнуть, внимательно наблюдала за ним. Не дождавшись, когда он вылезет из воронки, отстранила его, стала коленями на стул и, вдохнув так, как вдыхают, когда болит зуб, одновременно сунула руки в воду. Колька вздрогнул и сморщился. По спине пробежали мурашки. Будто снежку за шиворот сыпануло. Притихнув, он и Казик следили за Эллой Вадимовной. Повернув голову набок и все же почти касаясь щекой воды, она смотрела вверх, но чувствовалось, как другим, внутренним зрением следит за тем, что делается в воде, прищурясь так, будто старается перекусить невидимую твердую нитку. Было заметно, как она зябнет. Щеки ее покрылись белесым пушком, губы стали фиолетовыми. Выдернув из воды руки и тихонько подвывая: «У-у-у!» — она побежала к Казику, который заботливо подставил ей распахнутый ватник. Присев, сжавшись в комочек, она дула на руки, на кончики пальцев.

Казик не спеша снял ватник, затем, так же неторопливо, клетчатый пиджак, отложил их в сторону на чистый снежок. Подняв кинутый Эллой Вадимовной разводной ключ, брезгливо поморщился и щелчком сшиб с него комочек грязи. Лег животом на стул.

— Недолго, Казик, — предупредила его Элла Вадимовна. Ее знобило. Все тело ее вздрагивало, и слышно было, как полязгивают зубы.

— Возьмите мое пальто, а я пока надену ватник, — предложил Колька.

— Спасибо, — шепнула Элла Вадимовна. Она снизу вверх благодарно глянула на Кольку и попыталась улыбнуться. Сразу же с головой закуталась в пальто, выглядывала в оставленную узенькую щелочку.

— Недолго, Казик. Вылезай! — попросила она. Но Казик молчал, продолжая шарить в воде. Только гулко сопел, будто с кем-то боролся. — Хватит, Казик. Закоченеешь, — забеспокоилась Элла Вадимовна. — Слышишь?.. Не упрямься, я прошу тебя. Погреемся и снова займемся. Надо понемножку.

Но Казика будто это вовсе не касалось.

— Хватит тебе, — пришлось вмешаться Кольке.

Казик молча сполз со стула и, швырнув на снег ключ, тряпкой вытер руки. Все это опять не спеша.

И Колька понял: пришел и его черед.

— Куда ты? — воскликнула Элла Вадимовна и быстро поднялась.

Кольке показалось, что она сейчас схватит его за руку. Но он успел уже встать на стул, кинул в сторону ватник. Глянул на воду, вздохнув поглубже, затаил дыхание. Медлил еще секунд пять — десять, не решался. А затем закрыл глаза и протянул вперед руку. Холодная вода обожгла кожу. Она была такой студеной, что даже кости заломило. Все еще не открывая глаз, он нащупал гайку, подвел под нее ключ, слышал, как гулко цокнуло железо. А немного позже он уже забыл о холоде, стараясь понадежнее уцепиться ключом за эту самую проклятущую гайку.

И только когда ему крикнули: «Вылезай!» — и он вылез из воронки и, покачиваясь, пошел, нырнул в пальто, завернулся, закутался в него, ощущая тепло и понимая, что жив, что помаленьку оттаивает, согревается, он впервые по-настоящему осознал, какое бесподобное чудо уступил ему старик. С чувством благодарности он вспомнил его и подумал, что будет теперь носить это пальто до тех пор, пока не станет таким же старым, и тогда тоже отдаст его еще кому-нибудь. Всем хватит.

Было уже совсем темно, когда они наконец заменили трубу, зарыли яму и утрамбовали землю. Можно было расходиться по домам. Пока работали, вроде бы и не замечали усталости. А теперь Колька почувствовал, что больше не может сделать ни одного шага, упадет. Он взглянул на Эллу Вадимовну, которая вытирала инструмент и складывала его в брезентовую сумку. Движения ее были вялыми, лицо вроде бы заспанным. Она безуспешно пыталась сдуть прядку волос, спадавшую ей на глаза, наверное, тяжело было поднять руку. Казик понес в Красный уголок ведра, вернулся оживленный.

— Идемте, я там плиту растопил, немного погреемся у огня.

— Ты? В Красном уголке? Вот умница! — восторженно воскликнула Элла Вадимовна. Это было сейчас лучшее, что только можно придумать. — Какой же ты умница!

Красный уголок представлял собой двухкомнатную квартиру. На дверях еще сохранилась табличка с расписанием часов его работы. Первая комната, проходная, была маленькой, без окон, и совершенно пустой: во второй — достаточно просторной и с двумя окнами — горой были навалены мешки с песком, накиданы лопаты, стояло вдоль стен десятка два стульев, и в углу покрытое цветастым старым одеялом черное пианино.

Окна были заколочены жестью. Чувствовалось, сюда уже давно никто не заходил, было неуютно, пахло промороженной пылью.

Казик возился на кухне, ломал там какие-то доски. В плите весело метался огонь, ворковал, будто голубь. Они столпились напротив дверцы, ловили в ладони пробившийся в щель желтый отсвет. Постепенно тяжелый чугунный настил плиты стал прогреваться и на кухне заметно потеплело. Отсырели и стали пощелкивать обои, по жести на окне покатились капельки.

Они разделись, повесили над плитой мокрую одежду; сидели молча, смотрели на блики огня, ползающие у их ног, и каждый думал о своем. Вот так испокон века ведется: любит человек смотреть на огонь и молча думать о чем-то. Может быть, это еще с каменного века дошло, от лохматого предка, который так же сидел возле камелька и созерцал огонь, как божество и чудо. И почему-то человек любит смотреть на все движущееся, шевелящееся — на текущую воду, гонимые ветром облака, шелестящие листья деревьев. Это уже давно приметил, но не мог себе объяснить Колька.