Юлия Кузнецова - Где папа?

Я поворачиваюсь. Ах вот в чём дело! Я наклонилась так, что мой зад оказался прямо напротив лица одной из них. Но как ответить на такое?

– Что? – переспрашиваю я, пытаясь выиграть время.

– Ничего! – хором отвечают они.

Одна из них прыскает, зажав рот. А я поворачиваюсь и режу селёдку. Режу и режу. Режу и режу. Как апельсин. Чем тоньше – тем дольше.

– Макарова!

В проходе между столами возникает Ирина Евгеньевна. Она ярко накрашена, и видно, что фартук подбирала себе по цвету к брючному костюму. Нежно-сиреневый.

– Ты зачем так мелко селёдку накрошила? Это же форшмак какой-то!

Девчонки улыбаются.

– Так режет селёдку мой папа, – говорю я, не глядя ни на кого.

– Папа – повар? – говорит Ирина Евгеньевна. – Вот тебе повезло! Нам, конечно, до поваров далеко. И не понять, зачем селёдку к винегрету крошить в паштет.

Девчонки смеются. Когда Ирина Евгеньевна отходит, кто-то шепчет, что в сентябре её бросил муж.

– Ага, – говорит кто-то вполголоса, исподлобья глядя на учительницу, – витамина «М» не хватает.

Я не спрашиваю у них, что это за витамин такой. Мои щёки горят, в груди тоже жарко, и вообще я боюсь повернуться на этой псевдокухне со сдвинутыми столами. Я очень боюсь, что растаю, как Снегурочка, от напряжения, от страха снова быть замеченной, от слёз, которые уже подступили к горлу.

Поэтому я первая выбегаю из класса, едва прозвенел звонок.

И тут, у выхода, мне на голову набрасывают куртку, хватают за руку и в руку… суют… что-то мокрое и продолговатое. Мягкое и живое.

Я кричу. Выдёргиваю руку, сбрасываю куртку и, к своему ужасу, обнаруживаю себя в толпе хохочущих мальчишек. У них раскрыты рты, видны зубы, и хохот такой злой, как разъярённый джинн, вырвавшийся из бутылки.

– Что у вас происходит?! – гремит Ирина Евгеньевна, мальчишки разбегаются, и она усаживает меня на скамейку.

Среди убегающих мальчишек я вижу Андрюшу. Лицо у него бледное, и он не смеётся.

Трудовичка села рядом, и я неожиданно приникла к её плечу. От неё пахло винегретом.

– Это был палец! – кричал Андрюша в трубку. – Да ты пойми, Алаша водой палец намочил и сунул тебе в руку! Это старый прикол! И вообще, они не тебя ловили. Они Алке хотели этот прикол устроить. От неё же Фокс тащится, а она ему отказала.

– Больше не звони, – прошептала я и, не проверив, услышал он меня или нет, повесила трубку.

– Макароны – две пачки, – сказала мама. – Нет, давайте четыре, две – спагетти, две – рожки. Так. Сгущёнка. Восемь. Да, восемь штук.

Мама произносила «макароны» и «сгущёнка» напряженно, а «две» и «восемь» – спокойно.

Я стояла рядом, держала пакеты и вспоминала, как она обнимает Ирку. Ирка выше мамы. Когда мама её обнимает, Ирке приходится склонять длинную шею. Ещё она носит джинсы так, что те вечно волочатся по земле. Мама её ругает и за искривлённый позвоночник («Ну что ты горбишься? Вот бросит тебя твой Костя, такую горбатую!»), и за грязные штанины («Подтяни штаны, вот бросит тебя твой Костя, такую неряху!»), но всё равно обнимает. Потому что Ирка с шеей и джинсами похожа на «двойку».

Я смотрю на своё отражение в витрине лотка, где продают колбасу и на весах разложены свиные рёбра. Думаю, что мама могла бы и не откармливать меня так, будто собирается на колбасу сдать в эту палатку. Не мешала бы мне не есть, если я не хочу… Тогда у меня была бы талия. И я стала бы похожа на цифру «восемь», и мама бы и меня обнимала…

Мы купили кучу сигаретных блоков, сушек, конфет, упаковки с лапшой, рисом, кашами-«минутками», колбасу, сыр и ещё много-много всякой еды, которой папе хватило бы на месяц, если бы он был один и ни с кем не делился.

Костя отвез маму к папе и помог с этой передачей. Вернувшись, мама привезла мне неожиданный подарок. Письмо! Из него выскочили бусы! Папа их сплел из крышечек от быстрорастворимой лапши. Плавил крышечки, чтобы они скатывались в шарики, и нанизывал на нитку.

Я скорее распахнула сложенный вчетверо листок из детской тетрадки в клетку и проглотила письмо строчку за строчкой.

Мою тревогу смыл водопад папиной нежности, ласковых прозвищ, которые он вспомнил. Он написал, что любит меня, и когда я это прочла – всхлипнула.

Когда мне было три года, мама убегала на работу раньше папы. А папа будил нас с Иркой, кормил, одевал и отводил в садик и школу. Я помню, как он умывал меня утром. Большая, чуть неловкая, жестковатая мужская ладонь. Мама ругалась: «Ну что за умывание? Просто размазывание воды по щекам. А глаза? Ну посмотри, вся грязь в глазах осталась!» «Кошмар! – трагически подвывал на это папа. – Надо было вымести её веником». «Лучше бы веником, – ворчала мама, – а то что люди подумают?»

Сейчас я снова ощутила эту ладонь на щеках, и меня вдруг отпустило. Тот случай, с пуховиком и пальцем, больше не волновал. Он растворился в папиной любви, как аспирин в стакане. Пш-шик! И нету. Остались пощипывающие пузырьки.

Я стала перечитывать письмо. Перебирала слова, словно бусины. Глаза щипало, в груди жгло, а я утирала слёзы и думала: «Эгей, Хлеб-с-Вареньем, да ты настоящий ручеёк, в тебе можно умыться».

Это оказалось очень странное чувство. Папа был далеко, но сейчас он был рядом.

Я заглянула к маме. Она тоже читала папино письмо. Я вдруг подошла и сама её обняла.

Глазами ухватила «родная моя». И отвернулась, и отдёрнула руки. Вдруг ей не нужно это сейчас? Но она удержала мои ладони у себя на груди. Я так и стояла. У меня жутко заболела спина, но я не осмеливалась шелохнуться, потому что ощущала на своих запястьях её раскалённые слёзы.

В понедельник отменили первый урок – англичанка вдруг заболела. Опасаясь насмешек Фокса, я ничего не рисовала. Просто сидела за партой, смотрела прямо перед собой, на доску, где математичка написала примеры, чтобы нас как-то занять, но никто не собирался их решать. Тетрадок по алгебре с собой не было, а листочки она всё равно потеряет, она уже так сто раз делала.

Я тоже не решала, я думала о папе. Всё пыталась представить себе, как он там живёт. Как справляется. И среди этих мыслей была одна, которая меня тревожила. Очень тревожила. Даже пугала.

А что если ТАМ, у папы есть люди, которые… Ну, которые могут им командовать. Заставлять делать то, что они хотят. Стирать им носки или… или… чай носить. Моего папу! Взрослого уважаемого человека, который попал к ним туда абсолютно случайно!

У меня внутри всё стекленело от ужаса, когда я представляла, что там могут быть люди, которые ему что-то могут велеть. Это было ужасно, и как папа бы это пережил, я не знаю.

Я напряжённо размышляла об этом всю алгебру. Мне жутко хотелось домой – перечитать письмо. Поцеловать каждую букву. Но я всё равно подождала, пока все рассосутся из школьной раздевалки. Сейчас у меня не было никакой «брони», и любая колкость могла пробить во мне брешь.