Юлия Кузнецова - Где папа?

– К сожалению, нет…

– Вот, Андрюшка! Слышал? К со-жа-ле-ни-ю!

Она улыбнулась и прошла в комнату. Оттуда послышалось пшиканье, запахло духами.

Я опустила малышку на землю. Снова села на корточки. А она вдруг подняла у меня на животе кофту и ткнула пальцем мне в живот.

– Пу!

И снова засмеялась.

– Она у тебя пупок нашла, – сказал Андрюша, выйдя из кухни.

Я немного смутилась, потому что Андрюша увидел мой голый живот. Я втянула его как могла, но он всё равно нависал над поясом джинсов.

– Пу! Пу! – повторила Кьяра, тыкая меня в живот пальчиком.

И опять расхохоталась, показав неполный ряд ровных белых зубов.

И мне вдруг стало наплевать, видит Андрюша мой живот или нет. Лишь бы она и дальше вот так запрокидывала голову, лишь бы звенел золотыми бубенчиками её смех, от которого внутри всё становится легким, прозрачным и хочется лететь!

– Я помню, что ты мне сказала больше не звонить, – пробубунил Андрюша в трубку.

– Убери трубку от лица, – попросила я, – я тебя не слышу.

– Что? Повесить трубку?

– Нет! Убери её от лица! Плохо слышно!

– Я просто хотел сказать спасибо. За зайца и вообще…

– А где Кьяра?

– Спит. Еле укатал. Заколебала.

– Зачем ты так про ребёнка? Она же маленькая!

– Посиди с ней, узнаешь.

– А мама где?

– Ушла себе итальянца искать.

– В смысле?

– Ну она хочет замуж за итальянца выйти. Вот и ходит по кафе и клубам ночным. Ищет себе итальянца, чтобы нас увезти отсюда. Она поэтому и Кьяру так назвала. Чтобы будущему мужу понравилось. Это же итальянское имя.

– А папа был не против?

– Когда она Кьярку называла, его уже рядом не было, – отчеканил Андрей.

Я ощутила мороз, пробежавший по коже.

Сама удивилась. Вот так вот живёшь-живёшь рядом с одноклассниками, и не знаешь, что у них такие странные истории в жизни. Хотя я, наверное, была чемпионом на конкурсе странных историй. Куда уж страннее того, что случилось с папой.

Я подумала о папе и вдруг, неожиданно для себя, спросила:

– Можно я буду иногда приходить к вам? Ну, поиграть с ней… Не знаю. Мне она правда понравилась.

– Давай, – обрадовался Андрюшка, – супер! Хоть каждый день! Я же с ней всё время один сижу. Маме плевать, что у меня дела.

– Испытания? – поддела его я.

– Если ты будешь…

– Ладно. Сам поймёшь, что они дураки.

– Я и так понимаю, – печально сказал Андрюха, – но мне, понимаешь, надо быть частью чего-то. Я так, один, не могу.

– У тебя же Кьяра есть!

– Прикалываешься? При чём тут Кьяра?!

– Была бы она у меня…

– У тебя есть сестра!

– Ага, старшая.

– Ну и что? Видишь, тебе тоже надо то, чего у тебя нет. Так что не лезь в мои отношения с пацанами. А к Кьярке приходи. Ты ей понравилась.

Я ей понравилась!

Кто-то запел у меня внутри, загорланил дурным голосом весёлую песню.

Понравилась! Шутка ли? Понравиться самому прекрасному человеку на свете! Эх, это же счастье!

Но счастья не вышло. Пришла мама. Не с бледным. А просто с серым лицом. И сказала, что апелляцию отклонили. И что папу перевели в колонию. Увезли. Ночью на поезде.

И теперь у него в жизни будет такое пятно. Его признали обвиняемым. В том, чего он вообще не совершал! И теперь его везут как бы наказывать. За то, в чём он не виноват. И наказание будет долгим… Даже если половина срока. Всё равно – долго.

Я заплакала.

– Костя сказал, в колонии условия лучше, чем тут, – бесцветным голосом сказала мама.

– Гад он, – сказала я, утирая слезы, – у нас горе, а он умничает. У нас есть апельсины?

– Зачем?

Но я уже сама встала и подошла к холодильнику. Пошуршала пакетами. Вытащила лимон, вернулась с ним за стол, начала резать.

– Лиза, перестань!

Но я резала и резала, тоненько, дольку за долькой.

– Перестань, я сказала!

Я тогда схватила горсть этих долек и сунула в рот. Кислота опалила горло, и я зажмурилась.

Зажмурилась и заревела.

– Ну, ну. – Мама пересела ко мне и стала гладить по плечу.

Когда она притронулась ко мне, то я вдруг вспомнила, как засмеялась Кьяра, когда я выплюнула её палец. Это было дико странно – плакать, но внутри себя слышать смех.

– Знаешь, – сказала мама задумчиво, – а колония недалеко… Можно ездить на машине. И даже оставаться на ночь. Там специальные комнаты. С кроватью и даже с телевизором. Так что, в общем-то, прав Костя. Условия там лучше. И есть какие-то занятия для них. А то он тут сидит целыми днями, в потолок смотрит. Просто мы-то хотели, чтобы его оправдали… Но не вышло.

Мама закусила губу.

– А я могу к нему поехать?

– Конечно.

– А когда?

– Как только он устроится…

Мы помолчали. Смех Кьяры утих во мне. Но и слёзы тоже кончились.

Плохо без папы. Горько за него. Страшно: как он там? И жутко – на сколько он там?

– Точно ничего нельзя сделать? – спросила я.

– С обвинением – нет.

– А просто?

– Ну вот – поедем же.

Мама огляделась.

– Вещи ему отвезём. Еду. Там же у него нет ничего. Порядки узнаем.

– Я – хоть сейчас, – кивнула я.

Мама, конечно, плакала вечером. Такое не просто принять. Да ещё маме. Которая всегда могла что-то сделать с окружающим миром. Как-то его изменить. А тут – такое бессилие.

Она плакала по ночам целую неделю. Иногда я подходила к ней, гладила по плечу, укрытому одеялом без пододеяльника. Иногда оставляла её в покое.

А потом папа нашёл возможность позвонить и сказать, что у него всё хорошо.

У нас появился папин номер. Это была слабая, но связь. Мама почти перестала плакать и наконец запихнула одеяло в пододеяльник – неглаженый, правда.

Все наши разговоры теперь стали касаться только поездки к папе.

Вообще нам всем стало легче, когда у папы появился телефон там. Он его делил с несколькими другими людьми. И иногда звонил. Больше всего он звонил маме. Они вечерами могли долго переговариваться. Ира обижалась. Звонит мне и спрашивает:

– Что, разговаривают?

– Ага…

– А мне не звонил.

– Значит, не мог, – сердилась я.

Я бы, кстати, и сама обиделась. Если бы не Ирка. Она так глупо папу ревнует. И сразу понимаешь – это неправильно. Если человек заперт в четырёх стенах с кучей народу и имеет ма-а-а-а-а-ленькую возможность позвонить, то пусть он звонит кому хочет! Хочет маме – пусть маме.

Ирку-то я тоже понимаю. Она тоже по нему ужасно тоскует.

– Да они про вещи в основном разговаривают, – утешаю я её.

– Я бы хоть и про вещи, – бормочет она, – хоть на секундочку!

Мы вздыхаем. А потом папа звонит. Сначала ей, потом мне. Он говорит вполголоса. А я стараюсь отвечать бодро, хотя у меня по щекам бегут быстро-быстро слёзы.

На следующей неделе ожидался мой день рождения. Мне исполнялось тринадцать.