Юлия Кузнецова - Где папа?

Я со злостью пинаю стену здания. Твё-ёрдая! Мне больно.

– Перестань! – кричит мама.

На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.

– Перестань, – повторяет она шёпотом, схватив меня за рукав, – так нельзя! Надо думать и о других!

– А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?

Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.

– Я сделаю всё, что могу, – говорит она шёпотом. – Я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять.

Мама уходит внутрь.

Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость, как могу, внутрь. Не ради них, ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.

Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!

Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.

Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.

– Ну прости, – говорит она, убирая их в свою сумку, – в другой раз ты.

Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.

Шлагбаум подняли. Костя подъехал к проходной, за которой начиналась колония. Там уже стояла очередь. Дядька в кожаной куртке был уже тут и курил. Женщины кутались в пуховики и прохаживались взад-вперёд. Таджики прыгали на месте. Тётка в шубе громко говорила по мобильному.

Костя вытащил чемодан из багажника. Мама указала ему на место у самой двери.

– Женщина, – обратился к ней дядька в куртке.

– Нас вызвали! – отрезала мама.

У меня внутри всё дрожало. А вдруг все-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал серо-зелёный краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.

– Я постараюсь, – прошептала она, а громко сказала: – Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавятся.

У ворот проходной стояла конура, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепочке. Из пасти у неё шёл пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «Молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с банкой молока, вскрыл её ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.

Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями и накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи её была наброшена куртка защитного цвета.

– Так! Макаровы!

– Мы здесь, – подскочила мама и, приблизившись к тетке, начала объяснять что-то шёпотом.

– Вы что, чокнулись?! – закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно: – Заберите ЭТО! Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмете?

– Ну простите, просто у неё день рождения был, вот на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, – бормотала мама.

– Слушайте, правила – это правила. Всё! Сумки будем заносить?

– Костя, – прошептала мама, отворачиваясь.

Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.

– Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.

А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, что я сейчас прожгу её взглядом насквозь, и в её серо-зелёной куртке будет дырка! В ней самой будет дырка!

Но ей было всё равно.

– Вы долго ещё будете стоять?! – закричала она маме. – Если не хотите, пропустите других.

– Да как же, – пробормотала мама и стала помогать Косте затаскивать вещи в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.

У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала – это она для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. Радовалась тому, чему мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?

Мама вырвала сумку на пороге.

– С ума сошла? Она тяжёлая!

Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.

– Может… – нерешительно начала мама.

– Не может, – отрезала тётка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решеткой. – Если так хотите эту провести, оставьте старшую!

Ира дёрнулась. Мама покачала головой и положила мне руку на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.

Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась.

Мы с Костей уселись в машину. Он на своё место, я за ним.

– Сядь за Иркиным, – попросил он, – я своё кресло хочу опустить.

Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? И в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук – везде у меня был тот же холод, что и снаружи, на улице.

Я ненавидела Ирку.

В голове мелькнула дурацкая мысль – может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?

– Обидно, да, – сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.

– Даже не представляешь себе насколько, – еле выговорила я.

– Почему не представляю?

Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он… Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?

– Потому что у меня было что папе рассказать! – выпалила я.

– Это понятно, – кивнул он, закидывая руки за голову.

– Ну конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.

Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.

– Да и у нас неважное, – сказал Костя, – это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?

– С удовольствием, – буркнула я, – очень она мне нужна.

Я помолчала и добавила:

– Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы так хоть за дело мучилась.

– Может, ты своё важное в письме напишешь?

– Да не могу! – взорвалась я. – Я о живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё я хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.

– К кому? – спросил Костя.

– Да неважно.

– Ты определись. Важно или неважно.

– Я познакомилась с одной девочкой, – вздохнув, начала я, – она маленькая, понимаешь? Совсем. Ей два годика. Она сестра моего одноклассника. Они разрешили мне приходить после школы играть с ней.

– Типа няни? Платят-то нормально?

– Да никто мне не платит. Просто хожу и играю. Я очень хотела папе рассказать. Потому что меня никто не понимает. Только папа и вот она.

– А, ну да! Переходный возраст, никто не понимает.

– Тебе обязательно надо всем ржать?

– Не, слушай. Я рад. С детьми прикольно.

– Да, ты правильно настраиваешься, – съязвила я.

– Ага! А ты чего с ней делаешь?

Я помолчала, собираясь с мыслями. Внутри у меня всё просто ныло от обиды. Но потом как прорвало…