Юрий Коринец - В белую ночь у костра

Работали мы весело, и Чанг тоже помогал нам — он кидался на брёвна и пытался вытащить их на берег. Чанг вообще любил очищать водоёмы: реки, и озёра, и пруды — всякие водоёмы, где ему приходилось купаться и даже где ему купаться не приходилось. Если он, например, видел в воде какую-нибудь палку или корягу, он немедленно кидался в воду, вцеплялся в неё зубами и тащил её на берег.

Иногда какая-нибудь коряга плотно сидела в иле, на дне, или просто была очень тяжёлой, и Чангу приходилось с ней очень долго возиться, но он всё-таки вытаскивал эту корягу на берег. А если он, несмотря ни на что, не мог с ней справиться, он ходил потом целый день с виноватым выражением на морде, пряча глаза и прижимая к голове уши, а хвост у него опускался к земле, и он им смущённо помахивал. Вот какой он был молодец!

Если бы все так относились к нашим водоёмам, водное хозяйство страны было бы на высоте. Учтите также, что Чанг не требовал за свою деятельность никакой награды, он делал это просто из любви к искусству. Он вообще был очень деятельным существом, даром что собака!

И сейчас он тоже всё время кидался на наши брёвна, и лаял на них, и вцеплялся в них зубами, пытаясь вытащить их на берег. Я просто умирал от смеха. Когда человек умирает от смеха, ему работать очень тяжело!

Наконец все брёвна были заведены в бухту и вытащены на крутой берег. Чанг был доволен больше всех — он важно лёг на траву и, довольный, смотрел на наши брёвна — он следил, чтобы они не убежали в воду.

— Сейчас подрубим сырых ёлочек для вёсел, — сказал Порфирий.

— У нас будут и вёсла? — спросил я.

— У нас будет всё! — сказал дядя. — А ты организуй костёр.

И я пошёл организовывать костёр. На обрыве вокруг нашей бухточки росли кусты вереска и карликовой берёзы, а сразу за ними начинался лес. Я пошёл туда за сухими дровами. Когда я вошёл в тень сосен, росших на ровном песчаном бугре, усыпанном сосновыми иглами, я вдруг заметил впереди какой-то прямоугольник на земле. Я поспешил и обнаружил… что бы вы думали? Стоянку! Заброшенную стоянку человека! Это не была, к сожалению, стоянка первобытного человека, это я сразу понял, но ясно было, что она давно позаброшена.

В середине расчищенного места стоял незавершённый сруб высотой в четыре бревна, с узким входом (Порфирий потом сказал, что он поставлен под большую палатку). В середине сруба и перед входом снаружи стояло два стола со скамейками, грубо сколоченными из досок, на врытых в землю ножках. На земле всюду валялись полуистлевшие тряпки и пустые консервные банки, в некоторых светилась ржавая дождевая вода. И ещё всюду валялись пустые ящики, как видно из-под продуктов, и сухие полешки. Вот это было открытие! Сухих дров сколько хочешь и даже два стола со скамейками. Я решил развести здесь костёр, а потом пригласить дядю и Порфирия и преподнести им эту стоянку в подарок.

«Интересно, кто здесь жил? — подумал я. — Жаль, что не какой-нибудь питекантроп!»

Я быстро наломал горку хвороста, поджёг его и наложил сверху сухих берёзовых полешек. Дрова сразу занялись. Тогда я побежал за дядей и Порфирием.

— Стоянка! — закричал я ещё издали. — Стоянка первобытного человека!

— Какая стоянка? — не понял дядя.

— Геологи, — сказал Порфирий. — В прошлом году тут были.

— Что искали? — спросил я. — Золото?

— Что-то искали, — ответил Порфирий.

— Мало ли что здесь есть, — сказал дядя. — Мы тут всё время ходим по кладам.

— Гениальное место! — сказал я. — Там много дров! И два стола со скамейками! Так что прошу к столу!

— Дело не пойдёт, — просипел Порфирий. — Нечисто там…

— Как «нечисто»? — спросил я. — Там черти?

— Тряпки там валяются да банки, — сказал Порфирий.

— Доннерветтер! — проворчал дядя. — Сам стоишь на весёлом месте, а зовёшь нас куда-то на историческую свалку! Вот здесь надо развести костёр, над обрывом. Туши там костёр и тащи дрова сюда…

Когда я вернулся на стоянку геологов, мой костёр уже пылал вовсю. И тут меня осенила гениальная мысль: я взял ящик из-под продуктов, набросал в него горящих поленьев и пошёл назад с горящим костром в руках. Я нёс в руках пылающий, как факел, костёр! В ящике были щели между досками, ветерок поддувал снизу горящие поленья, они всё более разгорались, пламя заревело, вырываясь из ящика, искры посыпались мне в лицо, дым ударил в глаза, и я побежал, еле удерживая в руках пылающий ящик.

Взбежав на обрыв, я с размаху поставил костёр на землю — на чистую зелёную траву…

— Вот! — сказал я гордо. — Прометей принёс людям огонь! Кричите, люди, «ура»!

И дядя с Порфирием закричали «ура».

Пока дядя с Порфирием ставили палатку, я спустился с обрыва к реке и тут же, не сходя с места, поймал четыре крупные форели. Я поймал их под камнем, где течение разбивается на две струи, а потом опять сливается в одну, поймал подряд всех четырёх, и клевать сразу перестало. Тогда я поднялся наверх.

— Вот! — сказал я. — Взгляните! Как называется эта рыба?

— Форель, — сказал дядя.

— Форель-то форель! — сказал я. — А ты как прозвал сёмгу? Рыба-лев?

— Рыба-лев…

— А это рыба-цветок!

— Давай свой букет сюда, — сказал дядя. — Сейчас мы его запечём!

Я положил форель на траву возле костра. Она блестела влажными боками, вздрагивая на верёвке, продетой сквозь жабры. Спины рыб были синеватыми, а животы золотистыми. На чешуйках горели разноцветные точки — голубые, красные, чёрные… Живые цветы!

Порфирий отодвинул в сторону костёр и разрыл угли. Он стукнул каждую рыбу рукояткой ножа по голове — рыбы вздрогнули и заснули. Чистить их Порфирий не стал: он положил их как есть на обгоревшую землю, присыпав сверху потемневшими углями.

— А теперь пей чай и слушай, — сказал дядя. — Я прошу внимания!

— Про мальчика-медведя?

Дядя кивнул, посапывая вспыхивающей трубкой.

Шумел костёр, выстреливая искрами; шумела под обрывом река; большая груда брёвен смотрела на нас светлыми срезами комлей; смотрела на нас палатка своим тёмным входом; с трёх сторон привстали на цыпочки кривые берёзки и вересковые кустики; в воздухе за лесом привстало на цыпочки красное солнце, просвечивая сквозь лапы елей, и чуть угадывалась за ними луна и три бледные звёздочки, которые тоже где-то там притаились.

Порфирий молча развешивал на бревне у огня наши мокрые портянки, и штаны, и рубахи, и мне было неудобно, что это опять делает Порфирий, а не я, но дядя не замечал этого, углублённый в себя, и я тоже сделал вид, что не замечаю. Я сидел, скрестив ноги, и, дуя в кружку на дымящийся чай, прихлёбывал его маленькими глоточками. Чанг лежал на траве и смотрел на дядю круглыми коричневыми глазами; он чуть повернул голову набок и положил её на передние лапы.