Александр Николюкин - Литературоведческий журнал №30

Все друзья и знакомые отмечали эту разницу, которую наиболее ярко выразил П.М. Ковалевский: «Плотный, с крупным носом на толстом лице, крошечными светлыми глазками, держался прямо и выступал твердою военною поступью. На нём было серое офицерское пальто… <���…> Кого угодно, только не автора изящнейших и воздушных стихов ожидал я увидеть в таком воплощении» 1. Приблизительно такое же разочарование вызывали переводы у читателей, знакомых с его собственной лирикой.

Известно, что этот нежный лирик вне поэзии сочетал в себе рачительного, трудолюбивого и дотошного хозяина, каковым он проявил себя в Степановке, и энергичным, если не сказать истеричным, полемиком, которого в спорах могло «занести» в самые невообразимые крайности. А.В. Дружинин, будучи почитателем стихов Фета, отмечал в своем дневнике: «Что за нелепый детина Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! “из чего ты орёшь!” – хотел сказать я ему на это» 2. Разрушают ли такие несоответствия единый образ поэта? Ни в коем случае. Напротив, это говорит о его уникальной индивидуальности, мощной интуиции, в том числе и политической – в частности, и по поводу англичан, пожалуй, самых коварных врагов России – откровенности, честности, совестливости и в то же время заурядности. Фет – истинный поэт. Таковым он остается и в своих переводах.

Ко времени расцвета переводческой деятельности Фета русская словесность уже имела богатый опыт переложения текстов зарубежной поэзии на русский язык. Период формирования и становления русской переводческой традиции остался далеко позади. Ознаменованная именами Кантемира, Державина, Сумарокова, Карамзина, Ржевского, русская переводческая практика достигла блистательных результатов в лице Жуковского. Но точка на этом развитии поставлена не была. Переводы, выполненные поэтами первой половины XIX в., в том числе Пушкиным, Лермонтовым и др., все еще напоминали практику XVIII в. Как правило, речь шла не о переводах в том смысле, как это понимается сегодня, т.е. о переложении стихотворного текста с одного языка на другой с соблюдением стихотворной метрики, рифмики, архитектоники и внутреннего содержания, а о подражаниях, мотивах и пр. То есть передачи определенного настроения, интонации, иногда ритма. При этом переводчик был абсолютно свободен в интерпретации внутреннего содержания стихотворения, в том числе и в способах передачи его ритма и рифм. Подобного рода переводы были скорее собственными плодами вдохновения поэтов, обратившихся к зарубежным текстам. Возможно, в силу этого в XVIII в. в российской переводческой практике не было принято упоминать имена авторов, чей текст был выбран для перевода. Лишь к 30-м годам XIX в. возникла тенденция стремления к полексемному переводу, которая была обозначена в трудах Гнедича и Жуковского, соответственно в «Илиаде» и «Одиссее». Но и эти великолепные произведения, как было отмечено критиками, в иных местах «грешат» всякого рода неточностями. Даже если взять одно из самых ярких переводных произведений того времени (первая треть XIX в.) – «Ленору» Г.А. Бюргера, выполненную Жуковским, то следует сказать, что после «Светланы» и «Людмилы» «Ленора» Жуковского звучит по-русски не только в смысле языка, но и в плане напевности, характерной для славянского фольклора и русской романтической лирики. «Lenore» Бюргера отрывочней, дискретней, жестче, образы ее конкретнее, натуралистичнее, приземленнее. Практика полексемного перевода только набирала силу и опыт. Буквалистские тенденции, провозглашенные и разрабатываемые П.А. Вяземским и М.П. Вронченко, еще не имели степени законности, признанности. Но все больше поэтов склонялось именно к такому типу перевода. Фет был в их числе.

Фет не шел по пути упрощений, русификации. Переводческую деятельность поэт считал настоящей работой – трудной, ответственной, требующей точности, какой бы ценой она ни давалась. Фет был убежден, что буквальность в передаче смысла и формы поэтического произведения является критерием честности и добросовестности переводчика, показателем его мастерства, его способностей. Вариант вольных переводов и переложений был для него совершенно неприемлем: «Подражают как хотят, а переводят, как могут», – писал Фет 3. Он много размышлял над теорией перевода. В своей статье «Проблема переводимости» Фет указывал на губительные последствия переводческого субъективизма и стремления к личностному поэтическому самовыражению, потому что «поэт невольно вместе с цветком слова вносит его корень, а на нем следы родимой почвы» 4. Так рождается целый ореол «родных» ассоциаций, звуков, настроений, все дальше уводящий нас от оригинала. Фет осознавал, что следование такой теории может вести к искажению норм русского языка. Но искажение всей атмосферы и смысла стиха казалось ему более серьезным прегрешением перед поэзией. Так, настаивая на языковой «чистоте» перевода, Фет приводил в пример гомеровский эпитет, обозначающий льва и воспроизводимый по-русски примерно как «горородный». <���…> я, – писал Фет, – несмотря на такое насилие [над русским языком. – Прим. наше ], всегда предпочту встретить “горородный” вместо “рожденный в горах”» 5. Однако нужно учитывать, что Фет был увлекающимся и запальчивым полемистом и не во всем буквально следовал своим теориям.

В силу столь неоднородного материала, выбранного Фетом для перевода, весьма сложно говорить о качестве текстов, выходящих из-под пера поэта. Об иных своих работах Фет говорил, что делал их «для денег». А литераторы-современники подчас откровенно смеялись над его переводами. А.В. Дружинин писал Л.Н. Толстому, что Фет «в Шекспире любит необыкновенные загогулины, по его собственному выражению» 6. А в другом письме Дружининым дается прямо-таки убийственная оценка: «Бедный наш мудрец Фет сделал fiasco своим “Юлием Цезарем”, над переводом смеются и вытверживают из него тирады на смех». На основании этого перевода Д.Л. Михайловский выступил в 1859 г. со статьей «Против переводческого буквализма». А по поводу переводов из Хафиза Дружининым было сказано следующее: «Был недавно Фет со своим “Гафизом”, из которого стихотворений десять превосходны, но остальное ерунда самая бессмысленная» 7.

Были и другие оценки фетовских переводов. И.С. Тургенев, восторгавшийся тонким поэтическим вкусом Фета, писал С.Т. Аксакову: «…у меня на днях был Фет, с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация» 8.

Какова же природа столь полярных отзывов? Восторги, вызванные его стихами, сменялись недоумением от его переводов, их критикой, то мягкой, то жесткой, а подчас жестокой. Фет, как родной русский, знал немецкий язык. В пределах стандартного ученического курса знал латынь. Казалось бы, столь мощный поэтический талант должен был обозначиться и в деле переводов. Но переводы-то как раз и не устраивали образованную публику. Вероятно, причиной тому была позиция Фета по отношению к поэтическому переводу. Как уже говорилось, Фет был убежденным сторонником полексемного перевода, в результате которого приходится жертвовать благозвучием, музыкальностью стиха, правильностью управлений, стройностью синтаксических конструкций. Разумеется, такие переводные стихи не могли не резать слух публике, получившей классическое русское университетское образование.