Антон Долин - Оттенки русского. Очерки отечественного кино

Кажется, нет. Чтобы понять это, необходимо сделать экскурс в главную тему фильма — дуэль. В отличие от дуэли французской, знакомой по прозе Мериме и Дюма, дуэль русская начисто лишена беззаботного ухарства: у нас на дуэлях не выигрывают и проигрывают, а убивают и умирают. В результате дуэлей погибли два лучших русских поэта первой половины XIX века, без дуэли не может герой нашей классической литературы. Онегин и Печорин, Базаров и Безухов, Лаевский и Ромашов — каждый из них вслух и про себя размышляет о бессмысленности страшного ритуала, но все равно подчиняется ему. Для русского дуэль — не схватка с врагом, а рандеву со смертью, испытание себя. В этом смысле и самоубийца Кириллов у Достоевского — дуэлянт. А все потому, что дуэль — смертельный риск, который держится только на твоем честном слове. Последняя и важнейшая проверка верности себе.

Дуэльный кодекс исчез в советской литературе (последние его отзвуки слышатся в каверинских «Двух капитанах», пропитанных старорежимной романтикой). Трудно вообразить, сколько поколений октябрят и пионеров, осваивая школьную программу, ломало голову над странным обычаем — убивать друг друга из-за пустяка, оскорбления какой-то там «чести». Само это понятие, казалось, потеряло смысл безвозвратно. Но возвращается здесь.

Герои Мизгирева — антиподы, но оба в своем роде невольники чести. Яковлев оскорблен лишением дворянского титула и стремится вернуть себе имя: честь для него — всё, но формально в глазах общества он ее не имеет. Беклемишев — наоборот, представляется человеком чести (важная сцена — его щедрое выступление на благотворительном аукционе, но для циника-графа это еще одно представление, как завораживающий, пусть и лишенный смысла для сюжета, проезд перед публикой на велосипеде), и это служит удобным фасадом для бесчестных поступков.

Другими словами, «Дуэлянт» — картина о лишении и восстановлении чести. А еще о том, что человеку эта честь дает. Речь, разумеется, не о дворянстве, а о достоинстве, ответственности за свои слова и поступки, а также за их последствия. Тех качествах, которые в наши дни стали раритетными, будучи вытесненными удобным цинизмом. «Твердость не тупость», — говорил герой дебютного фильма Мизгирева «Кремень».

Об этой самой твердости (не характера, но убеждений) говорится в новой его картине: она, как выясняется, от эпохи зависит очень мало. Ведь герой начинает свой путь еще при николаевской реакции — при разжаловании в солдаты его бьют шпицрутенами, — а с коррупцией и бессовестностью высшего света сталкивается уже при либеральном Александре II. Что это меняет? Да ничего: на то она честь, на то твердость, чтобы политический климат не мог на нее воздействовать. Своим угрюмым и убежденным, пусть заранее обреченным, идеализмом режиссер бросает вызов всему свету и любым временам — а заодно кинематографу. Пожалуй, перед нами все-таки не изысканная игра с культурными кодами, а совершенно аутентичный романтизм.

Если есть фильм, идеально подходящий для завершения Года кино, то это «Викинг». В нем сошлись все амбиции, возможности и слабости отечественного кинематографа. Напрасно продюсеры, Константин Эрнст и Анатолий Максимов, обижаются на слова директора одного из кинотеатров: «У вашего фильма один недостаток — он русский». Конечно, какой же еще. Да и недостаток ли это? Только у нас могут так замахиваться. Нигде больше не умеют делать кино на пределе возможностей, чувств и мыслей, в состоянии священного беспамятства, на чистой иррациональной вере в силу замысла. «Викинг» — не фильм, а берсерк, напившийся крепкого отвара из мухоморов и готовый к битве за новогодний бокс-офис. Численность и военная подготовка противника занимают его куда меньше, чем собственная удаль, которой необходимо найти хоть какой-то выплеск. Хватай топор — и в бой.

Вырванная из контекста цитата и завышенные за годы производства ожидания (семь лет работы над картиной!) помогли родиться мему о «русской „Игре престолов“». Сравнение сомнительное. Даже ярый патриот всерьез не поставит ловкий, умный и новаторский американский сериальный продукт рядом с размашистым русским блокбастером. А если поставит, выберет «Игру престолов». Русские пока не способны так совместить эротику, юмор, жестокость, детективный сюжет и социальную проблематику, чтобы зритель не мог оторваться от экрана. Зато сказать сразу обо всем сакральном в одном, казалось бы, развлекательном фильме — это наше, родное.

Недаром Эрнст и Максимов третью картину подряд («Адмирал», «Высоцкий», теперь вот «Викинг») разрабатывают адски сложный для мейнстрима жанр — житие. От белогвардейского военачальника и советского барда добрались до основателя русской государственности, а заодно духовности, святого Владимира. Причем аккурат в тот год, когда у самого Кремля тому воздвигли памятник, слегка напоминающий моложавого Деда Мороза с крестом вместо елки. Только в России, где даже Новый год бывает Старым, самыми модными и горячими трендами сезона могут стать события X века.

И о событиях-то мало что известно. Как отмечают сами создатели, «Повесть временных лет» писалась примерно через сто лет после смерти Владимира, персонажа уже к тому моменту мифологического. Сюжет с выбором православия из нескольких религий, вероятно, апокриф (в фильме его нет вовсе). Призывы к исторической точности с любой из сторон — сделать героя отлитым в бронзе, чтобы не порочить репутацию святого, или, наоборот, заострить внимание на его баснословном вероломстве, распутстве и жестокости — лишь проекции чьих-то фантомов. Эрнст, Максимов и выбранный ими для осуществления важной миссии режиссер «Адмирала» Андрей Кравчук имели полное право предпочесть чужим миражам собственные. Так и поступили.

В контексте большого отечественного кино образца 2016 года «Викинг» — передовое произведение. Ближайший адекватный аналог, рядом с которым «Викинг» выигрывает безоговорочно, — «Волкодав»: над ним в свое время любили смеяться, но именно его режиссер Николай Лебедев сегодня с «Легендой № 17» и «Экипажем» в тройке самых успешных коммерческих авторов российского кинематографа.

В «Викинге» есть свой мир — огромный, красочный, густонаселенный, запоминающийся. Деревянные постройки, искореженные в схватках доспехи, холщовые рубахи. Слегка монотонная в своей суровости интонация слышна и в музыке, и в диалогах (написанных без скидки на язык древних, все равно незнакомый нам: никаких «гой еси» и «исполать тебе, добрый молодец»). Есть драматургическая цельность, лишенная откровенной выспренности, — и это эволюция по отношению к «Адмиралу». Правда, иронии так и не появилось. Какой-нибудь шекспировский шут этому брутальному сюжету бы не помешал, но придумать такого персонажа — особое искусство. Зато есть безмолвный и выразительно демонический Антон Адасинский из сокуровского «Фауста» в роли волхва, постоянно требующий кровавых жертв для обслуживаемого им идола. То, как жрец показывает себе пальцем в широко открытый рот, еще долго будет сниться многим по ночам.