Владимир Артыков - Обнаженная модель

После окончания работы симпозиума, мэр Хайдубёсёрменя и секретарь горкома партии открыли выставку картин художников. На вернисаж съехались жители окрестных городков, сел и хуторов. Местные крестьяне прибывали целыми семьями, на огромных телегах, запряженных парой лошадей венгерской породы. Эта боевыелошади, как и венгерские длиннорогие быки, в древности вместе с венгерским народом покинули места их обитания на Южном Урале, и чудом сохранились и размножились на новых местах, сохранив свою породу и дойдя до наших дней в первозданном виде.

Крестьяне приезжали на выставку как на народный праздник или ярмарку, со своим вином, угощением, пирогами, национальными музыкальными инструментами. Девушки были одеты в юбочки-колокольчики с талией, затянутой шнуровкой, и глубоким вырезом на кофточках. Вышитые кружевные фартучки, кружева на подоле нижних юбок, венки из живых цветов на головах, во всем преобладал белый цвет, с вкраплением глубоких лиловых, темно-синих и черных тонов. Это было пиршество цвета и красоты. Мужчины, статные, худощавые, многие с черными усами и в черных шляпах, украшенными небольшими перышками, разводили тут же костры и готовили венгерский шашлык. Каждому, стоящему вокруг огня, раздавали свежесрезанные прутики, нарезали ломти крестьянского каравая, большие куски слегка соленого свиного сала величиной с ладонь взрослого мужчины, и каждый накалывал сало на свой прутик, как на шампур, обжаривал его на костре, а жир капал на подставленный кусок хлеба. Когда сало зарумянивалось и покрывалось хрустящей корочкой, его клали на ломоть хлеба. Поверх сала— разрезанный пополам перец, по-венгерски, паприка. В это время девушки с деревянными подносами в руках обносили гостей стопочками паленки, венгерской национальной водки. После выпитой стопки закусываливенгерским шашлыком и запивали красным токайским вином. Выпив и закусив, мужчины и женщины образовывали хоровод, похожий на яркий, бегущий среди зеленой травы ручеек. Танцующие, положив друг другу руки на плечи, двигались в такт музыке и пели под аккордеон, барабан, свирель, и под особый венгерскийнациональный инструмент. Не знаю, как он назывался, но сделан он был из высохшей тыквы, обтянутой козьей кожей, куда была воткнута особая палочка, ее сжимали пальцами, скользя снизу вверх и вызывая странные звуки, напоминающие глухие удары барабана, в этом было что-то шаманское, из очень далеких времен.

Поражала чистота и ухоженность городского парка, можно было в любом месте сесть и даже прилечь на травку не опасаясь, так словно здесь никогда и никто не сорил и не пачкал.

К концу симпозиума я написал картину «Помню тебя, Венгрия». В ней изобразил корчму с тщательно выбеленной печкой в углу. В черной пасти очага мерцающие красные угольки, потолок из мощных темно-коричневых бревен, горящая ярким светом керосиновая лампа, осветившая стол из свежеструганных досок, за которым мадьяры, усатые, с гривой седых волос, в национальных одеждах, в вышитых белых рубахах и овчинных безрукавках, пьют вино из больших глиняных кружек. На первом плане, перед корчмой, холодным темным пятном я написал мчащийся табун венгерских лошадей с развевающимися на ветру гривами. В правой части картины изящный ствол платана, словно обнаженное упругое тело молодой женщины, ветви которого, подобно длинным рукам, протянутым к свету, нависли узорчатыми листьями над освещенным столом. Из синевы ночи ветви врослив ярко освещенную корчму. Теплый, золотистый тон ярко освещенного пространства и холодная синева ночного неба, создавали цветовую напряженность и драматургию.

На картину «Помню тебя, Венгрия» обратили внимание зрители, были желающие приобрести ее, предлагая большие деньги. Мои коллеги по симпозиуму уговаривали меня продать ее, но я этого не сделал, т. к. в Союзе художников меня жестко предупредили, что в Венгрии частным лицам продавать свои картины нельзя. Продать ихя имел право только официальным чиновникам, представлявшим Министерство культуры, или музеям. Как советский человек, я отдал эту картину в ратушу города Хайдубёсёрмень. Остальные художники бойко торговали своими произведениями, не опасаясь последствий.

После вернисажа был большой прощальный банкет. Мне дали слово:

— Я поднимаю бокал за красоту женщин Венгрии и за трудолюбивую мужскую половину.

Мой тост очень понравился жене и дочери секретаря горкома. Они захлопали в ладоши, подошли ко мне, выпили со мной на брудершафт, закончив долгим поцелуем. Следом подошел сам секретарь, улыбаясь, подсел ко мне, налил паленки, обнял меня и на довольно сносном русском языке сказал:

— Спасибо тебе, своим тостом ты такой подарок сделал нашим женщинам, они ведь у нас не блещут красотой, но ты знаешь, как поднять настроение дамам.

— Где вы так хорошо научились говорить по-русски? — Спросил я.

— В Москве. Я окончил Высшую партийную школу, на Миусской, — он тяжело вздохнул и продолжил:

— Вот русские женщины, действительно красавицы, давай выпьем за них.

Мы чокнулись и выпили. Секретарь горкома негромко продолжил:

— Я мечтаю вновь побывать в Москве, но для меня есть только один путь: добиться поступления в Академию общественных наук, ту, что недалеко от Площади Восстания, попасть туда очень трудно. Я не теряю надежду, и каждый год пишу в наш ЦК заявление. Но, пока, никакого ответа.

Мы выпили еще по стопочке.

— Твоя картина очень понравилась мэру города, повесим ее в ратуше. А твою вторую — «Туркменская свадьба», у тебя приобретет музей города Дебрецена. Здесь сейчас их представитель, он к тебе подойдет и все скажет. Желаю успеха.

На прощание мы обнялись, и он вернулся к своим дамам.

После поездки в Венгрию, меня пригласила к себе референт по живописи Союза художников Маргарита Хламинская. Встретив меня в кабинете, окна и двери которого были, как всегда открыты, она сказала:

— У наших секретарей Союза есть мнение, что пора издать подборку твоих картин. Предисловие к изданию напишет сам главный редактор журнала «Творчества» Юрий Иванович Нехорошев. Он сказал, что давно прослеживает твой творческий рост, и уже немало статей написал о тебе в журнале «Творчество», а также в газете «Советская культура». Я советую тебе сходить в редакцию, где сидит Нехорошев, его кабинет — на первом этаже. Пройдешь через кинозал, спустишься по лестнице вниз, и справа по коридору — его дверь. Ты иди, а я ему сейчас позвоню.

Так я впервые познакомился с Юрием Ивановичем Нехорошевым.

После беседы о предполагаемом издании я понял, что публикация в печати дело очень хлопотное и затяжное. В те годы расходы на издание монографий и брошюр брало на себя издательство «Советский художник». Очередь из известных, маститых живописцев, годами дожидавшихся выхода в свет изданий об их творчестве, была немалой. Юрий Иванович сказал: