Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой

Увидев, как мне дают нюхать нашатырь, а я не реагирую, возмущенная Офелия пролезла под канатами и так ударила Плиева, что тот свалился на пол рядом со мной. Судья грубо толкнул тетю – и в мгновение взлетел в воздух и упал рядом со мной и Плиевым.

Зал хохотал: два боксера и судья лежали в нокауте.

Тете Офелии за хулиганство присудили пятнадцать суток общественно-исправительных работ. Офелия Миндадзе пришлась по душе капитану милиции Александру Бакунину. Он в нее влюбился.

Мы с тетей стали жить в красном уголке милицейского участка. Ночами Бакунин приносил вино “Солнцедар”, пел душещипательные романсы, потом меня отсылали спать в бакунинский кабинет.

Приближался Новый год. Капитан решил срубить елку: “Семья требует, черт побери”. Он сам сел за руль черного “ворона” и повез тетю и меня в тайгу. Выпив положенную норму – два “Солнцедара”, капитан вручил мне пистолет Макарова и погнал в лес: “Иди, боксер, постреляй”.

Из зарешеченных окон черного “ворона” слышались стоны любовников. Я углубился в лесную чащу. И тут случилось невероятное. Я услышал истошный крик капитана милиции: “Боксер, где мой «макаров»?!!”

В голосе было столько ужаса, что я очертя голову побежал назад – и увидел голого капитана, который отступал от поднявшегося на дыбы огромного бурого медведя.

Я выстрелил.

Медведь и Бакунин разом посмотрели на меня. Я выстрелил еще раз. Медведь взревел и стал оседать. Из черного “ворона” выскочила полуголая Офелия, похожая на пышнотелых женщин с полотен Кустодиева. Я подошел к неподвижному медведю. Мигающие, полные смерти глаза смотрели на меня. Я заплакал. Я плакал навзрыд. Мне было жаль гиганта, вина которого была лишь в том, что он набрел в лесу на писающего капитана милиции…

Прошло много лет. Я никогда больше не надевал боксерских перчаток, никогда не стрелял из пистолета Макарова. Но до сих пор вспоминаю того медведя. Что он хотел сказать перед смертью, глядя на меня мигающими глазами? Я прошу у него прощения.

Чанчур, поверь, чувствовать вину перед медведем, в которого я всадил две пули, очень тяжело…

Шесть часов утра. Калифорнийская осень. Мне снился сахарный бюст моего папы Михаила Квирикадзе. Во сне я понимал, что вижу сон, и был чрезвычайно счастлив и благодарен этому сну…

Когда-то, очень-очень давно, живя в городе Анара, мы с папой пошли во дворец культуры, где в торжественной обстановке ему преподнесли его сахарный бюст весом в шестнадцать килограммов.

Но мой рассказ не совсем об этом, он посвящен драматическим событиям, разыгравшимся в Калифорнии, Милдред-авеню в Венис-Бич; папа Михаил присутствует в этом рассказе только во сне. Но двадцатилетний Анзор Хухунашвили разбудил меня в шесть утра словами: “Дядя Херакл, завтра у меня зачет, напиши о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена!” И я, проснувшись, от души выматерил этого болвана Анзора Хухунашвили.

За три секунды до пробуждения, еще до выноса на сцену сахарного бюста, мне снился анарский пионерский лагерь, куда на лето со всей Грузии съехались триста сексуально озабоченных пионеров обоего пола. В этот лагерь приехала концертная бригада общества Красного Креста и Красного Полумесяца.

Нас, пионеров, собрали в столовой. Лектор развесил картонные плакаты и час читал лекцию о пользе донорства и вреде абортов. Мы, затаив дыхание, рассматривали рисунки женских половых органов. Плакаты тут же собственноручно сняла директриса лагеря Марья Николаевна Чхаидзе. Лектор призывал нас смотреть другие плакаты, где были изображены здоровые и обкуренные легкие. Двести возбужденных до предела мальчиков и девочек в пионерских галстуках требовали вернуть рисунки. Потом в столовой потушили свет, и три бабочки (о чудо!) с фосфоресцирующими крыльями исполнили менуэт Вивальди. Вновь зажегся свет, мы яростно аплодировали пышнотелым женщинам в лифчиках и трико с марлевыми крыльями за спиной. И тут вышел мой папа (я скрывал, что я сын певца) и запел оперную арию. С задних рядов столовой в сторону папы полетела дохлая кошка. Михаил Андреевич Квирикадзе схватил эту кошку, попавшую ему в левое ухо, и не задумываясь метнул ее в ряды пионеров. Поступок грузного, в черном костюме певца очень понравился моим сотоварищам. Папе зааплодировали, и он, вдохновленный, продолжил петь арию Канио.

Аплодисменты перебросили меня во вторую часть сна, где я, взрослый, везу папу в город его и моей юности. Секунда сна может вместить в себя огромную информацию – например, все подробности Войны Алой и Белой розы, поэтому ничего удивительного, что за секунду до крика Анзора Хухунашвили, моего соседа по Милдред-авеню, Венис-Бич, Калифорния, я успел прочесть телеграмму, в которой сообщалось, что родной город папы устраивает торжества в честь его шестидесятилетия.

То, что творилось в доме культуры, те речи, что произносились со сцены, ошеломили меня. Если бы я не знал, что всё это о моем папе, метавшем дохлых кошек на выездных филармонийских концертах, я решил бы, что наш городок дал миру по меньшей мере Лучано Паваротти. В заключение духовой оркестр грянул Вагнера, и на сцену вынесли тот самый сахарный бюст.

Через неделю дома мы пили чай, откалывая от бюста папы нос, ухо, подбородок… В момент, когда мама хрустела правым папиным ухом, меня и разбудил дурацкий крик: “Дядя Херакл, напиши о постоянной теме в фильмах Вуди Аллена!”

Надо мной стоял Анзор Хухунашвили, будь он проклят! При этом зевал. Анзор имеет жуткую привычку зевать. Он жил за стеной моей крошечной квартиры. Его родители – мои анарские знакомые. В далекой Грузии они делают неплохие деньги, торгуя марганцем, за счет чего их сын живет и учится в Калифорнии. Анзор хочет быть кинорежиссером. Для этого родители привезли его в Голливуд. Анзор молод, его обожают танцовщицы кордебалетов русских ресторанов в Лос-Анджелесе. И может быть, когда-нибудь он станет голливудским режиссером. Сейчас Анзор учится в Лос-Анджелесском университете на факультете режиссуры, сдает купленный родителями в Вествуде дом, сам же поселился в “уан бедрум”, на одном со мной балконе. В будние дни к нему приходят две, в воскресные – четыре-пять девушек. Тонкие стены дома сделали меня злостным завистником его титанической мужской силы.

В конце августа появилась Олеся – двухметровая рыжеволосая украинка. Олеся мечтала стать фотомоделью. С ее появлением иссяк женский поток на Милдред-авеню. Одна афроамериканка, похожая на Серену Уильямс, пыталась было проникнуть вглубь завоеванной Олесей территории – ее кровь я смывал со своей двери, боясь появления полиции. “Херакл” – это имя присвоила мне Олеся Черненко.