Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой

Я не мог отказать Анзору в его утренней просьбе. Тем более что Олеся вызвалась переводить фильмы Вуди Аллена, которые Анзор взял в видеотеке.

Анзор спал на “Ханне и ее сестрах”, “Энни Холл”, “Зелиге”, “Манхэттене”. Днем он постоянно спит, может заснуть в самой необычной позе: нагнется за упавшей монетой – и засыпает, тянется с верхней полки книгу снять – и засыпает. Олеся сказала, что однажды он заснул, плавая в бассейне Лос-Анджелесского университета. Как же я мог не написать такому соседу о фильмах Вуди Аллена! Тем более папа Анзора радовал меня скромными, но очень нужными денежными подарками…

Я взял стопку белых листов и стал думать, как бы я, двадцатилетний студент кинорежиссерского факультета Анзор Хухунашвили, начал статью.

“Вуди Аллен, который имеет работу, деньги, жену, любовницу, живет в Нью-Йорке, хочет найти истину. Не общую, универсальную для всего человечества – такую истину искали коммунисты страны, откуда я приехал, искал Мао Цзэдун, искал Гитлер… Вуди Аллен ищет ее для одного человека. И мне кажется, что маленький человек находит ее в любви. Вуди Аллен ищет любовь в самых неожиданных местах.

В три часа ночи Энни Холл зовет Вуди Аллена, чтобы тот убил паука в ванной. Вуди Аллен приезжает на такси. Возлюбленный смело вступает в бой аж с двумя пауками. Под конец Вуди обнимает Энни, которая позвала его ночью, так как ей очень одиноко. Эта сцена – одна из лучших любовных сцен, виденных мною в кино. В сравнении с ней Майкл Дуглас и Шэрон Стоун в фильме «Основной инстинкт» – две куклы из глины…”

Еще две-три страницы, и я готов был закончить свой киноведческий опус, но услышал громкое стрекотание мотоцикла, подъезжающего к дому. Олеся, которая кричала и стонала за стеной, замолчала, притихла.

Через минуту я услышал, как в соседнюю дверь постучались. Потом я увидел фантастической красоты женскую ногу, которая шагнула из ночи в мою кровать, стоящую у открытого окна (калифорнийские ноябрьские ночи разрешают держать окна открытыми настежь). Голая Олеся пробралась от Анзора ко мне по наружному карнизу дома.

– Приехал мой муж Черненко, – прошептала она. По металлическому балкону шагал кто-то очень грузный.

– А я вот писал про любовь Вуди Аллена, – сказал я. Голая Олеся лежала в моей постели. Глупо было думать о Вуди, даже об Анзоре Хухунашвили, который в эту секунду открывал двери незнакомому мне Черненко.

– Потуши свет. Он очень сильный и злой, – Олеся испугалась, что Черненко сможет повторить по карнизу ее путь, заглянуть в окно и увидеть свою жену в моей постели. Я потушил настольную лампу и сел на край кровати. В лунном свете мерцали медового цвета волосы, медовые глаза, белые шея и груди, как среднего размера дыни.

Я почему-то вспомнил пионервожатую Анну Васильевну Гвоздь, пустившую меня далекой алазанской ночью в свою палатку. Как и тогда, в грузинском детстве, здесь, на краю калифорнийской кровати, у меня мелко-мелко застучали зубы, во рту появилась оскомина, словно я надкусил неспелую хурму. Олеся приблизила ко мне свои широкие плечи. “Сейчас он начнет нюхать подушку, а там мой запах. Он всегда находит меня по запаху”. Зубы отбивали громкую дробь. “Что с тобой, Херакл, ты боишься?” Анна Васильевна Гвоздь пятьдесят лет тому назад задала пионеру Квирикадзе тот же самый вопрос. У пионера так громко стучали зубы, что, казалось, вся Алазанская долина слышит лязг. Присутствие душистых дынь в непосредственной близости от меня и отсутствие решимости во мне рождали этот странный феномен – лязг зубов. “Черненко играет в Бостонском симфоническом оркестре на виолончели, но у него страшные кулаки, – горячо зашептала Олеся. – Когда он приезжает в Лос-Анджелес, он убивает моих любовников”.

За стеной молчание затянулось. Что там происходит? Как я могу помочь другу студенту? Зайти сказать, что я написал “Постоянную тему в фильмах Вуди Аллена”?

А может, пусть Черненко убьет Анзора Хухунашвили? И тот не будет больше выклянчивать написать за него очередное домашнее задание: “Монтаж аттракционов Эйзенштейна”, “Значение пауз в драматургии Гарольда Пинтера”…

Но тогда что я буду делать? Что буду делать со своей творческой опустошенностью здесь, в Соединенных Штатах Америки, где вот уже три года я не пишу ничего? Ничего стоящего. Анзор мне нужен больше, чем я нужен Анзору. В университете его считают талантливейшим студентом благодаря восьмиминутному фильму, который мы с ним сняли в Нью-Йорке. Фильм про русскую таксистку Галину Горохову.

…В марте прошлого года ночью я сел в ее такси, разговорился с женщиной тридцати трех лет, курящей кубинскую сигару.

– Так, значит, вы снимали в России фильмы?

– Да.

– И как ваша фамилия?

– Ираклий Квирикадзе.

– А какие фильмы?

– “Кувшин”.

– Не видела.

– “Пловец”.

– Не видела.

– “Городок Анара”.

– Не знаю. Надо же. Что вы за фильмы такие снимали, что их никто не видел?

Я не знал, что ответить. Мне очень захотелось поднять в ее глазах свою кинематографическую ценность.

Она сама мне в этом помогла:

– А вы знакомы с Никитой Михалковым?

Я сказал, что знаком.

– Он мой бог! Я молюсь на него! Дайте мне его адрес. Я купила ему подарок, еще сочинила поэму на английском. Не могу писать по-русски. Заедем на минутку ко мне!

В два часа ночи на окраине Манхэттена я оказался в странной комнате. Гигантские, во всю стену фотографии человека, с которым я писал сценарий “Жизнь и смерть Александра Грибоедова”. Двухметровый Михалков в зеленых шортах на фоне волн. Михалков в остапбендеровской фуражке. Ковер ручной работы, где Михалков изображен на лошади с копьем! Таксистка стала читать поэму по-английски. “Ни одна женщина в мире не достойна твоей любви! Я похищу тебя и увезу в горы, в хрустальный замок любви, который я построила! Я усыплю тебя и буду дышать твоим легким дыханием…”

За окном светлело, где-то недалеко гудели пароходы, сырой предрассветный туман опустился на аттракционы луна-парка, сверкающего огнями перед домом таксистки. Я спросил, можно ли ее и ее квартиру снять на кинопленку, – она чрезвычайно обрадовалась…

Но что делает Черненко? Почему он не нюхает подушку? Может, этой подушкой он душит Анзора? Я встал, приложил к стене кофейную чашечку и, как опытный работник НКВД, стал слушать звуки из соседней квартиры. В чашечке слышалась тишина. Я посмотрел на Олесю. Украинка подняла свое длинное голое тело, подошла ко мне, показала жестом: “Дай послушать”. Я уступил ей чашечку, отступил на шаг. Олеся была такая большая, что я почувствовал себя маленьким Вуди Алленом. Но Вуди в таких пикантных ситуациях не раздумывая бросается в атаку – у меня же вновь залязгали зубы. Это начало надоедать мне. Поэтому усилием воли я остановил лязг. “Заснул… Анзор заснул, – прошептала Олеся, оторвав ухо от кофейной чашечки. – Увидел Черненко, испугался и заснул”. Олеся села на стул. “Майоль”, – подумал я, вспомнив выставку скульптуры в Париже в Гран-Пале. Там у входа сидела на бронзовом стуле точь-в-точь такая бронзовая Олеся. Моя узкая уан бедрум, увы, не Гран-Пале. Я ходил от стены к стене, натыкаясь на Олесины бронзовые колени, и думал: “Боже, дай мне смелость ворваться к Анзору Хухунашвили”. И я ворвался, точнее, я осторожно открыл незапертую дверь…