Александр Миндадзе - Милый Ханс, дорогой Пётр

– Думаю, из-за бассейна ты, вот что думаю. Вон ты в купальнике уже. Брюки обтягивают, видно.

– Так пойди еще купи, – оживляется. – Зад неформат!

Я снимаю с нее очки, мы смотрим друг на друга, сидя близко. Тянусь к ней, глажу по щеке:

– Доченька.

Она прикрывает глаза ладонью, загораживаясь.

А внук уже под столом, и ультиматум:

– Мороженое!

Приходится лезть за ним, вытаскивать. Непросто, он в грудь мне саблей упирается.

– Ты рыцарь?

– Я разбойник.

Под скатертью жизнь своя. Толстая ножка дочери выбивает нервную дробь. Ступни Элизабет, не зная покоя, в движении артистическом меняют позиции. А еще рука Валенсии сжимает ляжку мужа.

В мире явном, не тайном, когда возвращаюсь, Валенсия сообщает:

– Вот Витька бросился сломя голову, а это, скажу, катастрофа!

– Витька… Витька какой? – не понимаю.

– Да я Витька, я! – тычет в грудь себя благоверный. – Она что я сюда вот, а у нас дома ремонт!

– Представляешь, что там они нахерачат-напортачат, когда без хозяйского присмотра? – жалуется Валенсия и за рукав даже меня дергает. – Да мама не горюй, в ужасе я просто!

Другая рука ее под столом тоже, видно, свое дело делает, благоверный только выдавливает слова невразумительные, тем более еще и жевать приходится:

– Армяне, золотце.

Лицо Валенсии по обыкновению ничего не выражает, остается каменным.

– Что – армяне? Армянский коньяк лакают за здоровье Вити-лоха!

Дернувшись, муж в себя приходит, отринув вожделение. Судя по всему, сбросил страстную руку, и вот он уже прежний опять, с непобедимой своей усмешкой:

– А я вот армянам доверяю. Себе на уме люди, а добросовестные. Если б другие, допустим, работали, ну, всякие эти там разные, не хочу называть… Стоп, стоп, стоп! Мы ж не шовинисты, правильно?

Тут Элизабет голос:

– Внимание! Всем внимание!

И Валенсия уже в предчувствии:

– Всё! Понеслась! Держитесь!

Элизабет и впрямь выкидывает очередной номер, на этот раз задрав вдруг ногу над столом на всеобщее обозрение. И крутит своей неугомонной ступней с назиданием, показывает:

– Если б я тогда сделала вот так, то есть правильно, мы бы долго еще танцевали, а вас бы никого на свете не было. Но я сделала так, то есть неправильно. И вот вы. Приятного аппетита!

– Что, твоя ошибка? – спрашивает кавалер, не преминув чмокнуть ступню, благо прямо под носом у него.

– Ну, почему же. Импровизация.

– А партнеры не поняли?

– И не могли партнеры.

– А что ж ты тогда? – теряется в догадках кавалер.

– А ничего я. Просто все когда-то кончается, даже танцы, – удивляется вопросу Элизабет и все смеется, не может успокоиться. – Взмах ноги – и внук клянчит мороженое! Дай, Какаду, дай ты ему, уже я тебя слезно прошу!

– Ты попугай, дед? – изумляется внук.

И официант появляется, принес суп Элизабет.

– Протестный, свинья не ночевала! – торжествует кавалер. – И сейчас, минутку, мое признание. Готова выслушать? – спрашивает он Элизабет. – Твое, теперь мое?

– Просто вся внимание.

– А вот волнуюсь, – хитро щурится кавалер.

Уже и Валенсия не выдерживает:

– Да не тяни ты, господи!

И кавалер объявляет:

– Я суп сам приготовил. Ну, тут соображения гигиены, так что не совсем сам, но под моим руководством точно. Подтверди, – просит он официанта.

– Повар в обмороке до сих пор, – кивает тот.

– Поэтому разрешите, – кавалер зачерпывает суп, – первая ложка моя?

Едва проглотив, он откидывается на стуле и начинает хрипеть. Мы смотрим, оцепенев, потом, вскочив со своих мест, обступаем его запрокинутую бритую наголо голову. Благоверный Валенсии, крестясь, взывает напрасно:

– Риголетто!

Стоим беспомощно, что делать, не знаем, пока коротышка в очках-хамелеонах не растолкала бесцеремонно, грубо даже:

– Отвалите! Ушли! Я медсестра!

Быстрым, ловким движением она сует пальцы в разверстую певческую пасть и, как пинцетом, извлекает из глубоких недр ее косточку, обломок.

– Свиная, – бесстрастно определяет официант.

Неудачливый повар все сидит, зажмурившись, в поту, перепуган до смерти. И первым делом пробует голос, вспомнив, что певец. Рулады плывут по ресторану. Следом певцу приходит мысль, что он еще и кавалер и настает время открыть глаза. И Элизабет ненаглядную рядом не обнаружить. Партнершу ее Валенсию тоже. И меня, длинноволосого, за столом обеденным больше не увидеть. Сгинули мы, всё. Потому что трапезе конец.

Валенсия в платье, том самом, в которое влезла едва. Без трусов, а лицо все равно постное вечно. Элизабет с прикрытыми в блаженстве ресницами. И я перед переполненным залом на сцене, может, и боком чуть, но только не курочкой, а петухом боевым, виды видавшем. И в восторге партнерши, тем более в танце заставляю до члена дотрагиваться, ручками женскими управляю хитро. И шепчет Валенсия:

– Спасибо, милый!

И Элизабет то же самое:

– Милый, спасибо!

Их, благодарных, в стратосферу я отправляю: одна за другой взлетают на железных руках-домкратах, и там, в вышине, Валенсия рычит по-звериному от счастья.

Танец весь от начала до конца под овации в “Шератоне”. Не фрагменты неуклюжие – целиком. И было ли: лица искаженные, ругань? Не было. А что возраст, хорошо и очень даже, потому что в аргентинском танго только души возраст. Кавалер Элизабет тенором бархатным прославляет нас, когда на поклоны выходим. И Валенсии благоверный на колено припадает, объятия распахнув:

– Браво!

А шустрый внук мой на сцену лезет, слезы на глазах:

– Дед! Дед!

И вместо меня уже публике раскланивается. Потому что столбом стою без движения. Осознать не могу, что живой.

После выступления сразу, в себя еще не придя, по коридору спешим. И Элизабет на радостях опять за свое – на пол повалилась и лежит.

– Не сейчас, милая, хорошая, не сейчас, – просит Валенсия. – Нам еще переодеться! И вниз скорей, бегом!

А я недоволен даже:

– Нашла время! Булат деньги обещал, ведь упрыгает!

Лежит, ноль внимания. Дальше по коридору бежим. Валенсия меня останавливает, было уже, театр этот:

– Смотри!

Ждем, когда встанет. Элизабет без движения. Но нас теперь не перехитрить:

– Пусть без зрителей доиграет!

Смеемся громко, чтоб слышала. И я за собой Валенсию увлекаю.

На прощальном фуршете Булат опять себя любит и ноги высоко поднимает, приговаривая:

– Прыг-скок! Я Попрыгунчик.

И со мной шампанским норовит чокнуться:

– Телки… Скажи, вот интересуюсь, “Я и две мои телки!”, ну, номер твой, это ты чего? Тогда ж телки еще женщинами были!

И все он меня, гостей расталкивая, преследует, заклинило:

– Какаду, стой! Тогда ж в коровнике телки, а ты? Чего вообще такое, Какаду!

И вдруг останавливается он, обо мне забыв, потому что на Валенсию натыкается, на лицо ее каменное.