Александр Миндадзе - Милый Ханс, дорогой Пётр

– Принято! В августе! – опять закивал я, как заведенный. – А ну-ка, дружок, скажи мне, с рыбалкой там, в Мёлле, как?

Еще Отто вдруг к Вилли потянулся, руку его с силой сжал, у самого даже пальцы побелели:

– Вилли, не переживай. Получится.

– Не сомневаюсь, – ухмыльнулся Вилли. – Когда профессор сам, как зверь, с тележкой за троих!

– А кому же с тележкой? – удивился Отто. – Я с этими примесями сам всё затеял, один чудак на всю Германию! Кому же еще с тележкой, Вилли?

В волнении он очки снял и опять таращиться стал, пугать нас, непонятно на кого глядя. На самом деле всё к объятиям шло, давно пора уже было. И вот Отто к Вилли повернулся – и понятно стало, что на него смотрит.

– Претензии взаимные, ну, ерунда это, ну, чушь собачья, да? А, мистер Кадмий? Мы ж с тобой оба хороши, нет разве?

И они скорей притиснулись друг к другу лбами, и слезы пьяные на глазах стояли.

Вилли вставил все же, опять не удержался:

– К Хансу только претензий никаких, вот такой у нас Ханс!

– Как себе доверяю, не знаю почему, – выговорил Отто, с трудом уже, но выговорил.

Я плечами только пожал, что оставалось:

– Знаю, что делаю.

– И что же ты? – раздался вдруг сзади смех Греты.

– Что говорят, – отчеканил я.

И тут же оглушительно заиграл марш, и все сразу отодвинулось, что было, и потеряло смысл. Грета включила на всю мощь проигрыватель и уже ходила под пластинку у нас за спинами. Изо всех сил тянула ноги на высоких каблуках и сама себе отдавала честь, на ней ведь пилотка с гербом еще была. Узкое платье особенно мешало, но Грета, спотыкаясь, упрямо вышагивала, а мы, едва поспевая, головами за ней туда-сюда вертели.

Потом она плюхнулась на стул рядом и, закинув ногу за ногу, приказала:

– Только не о стекле, договор? Не о стекле!

Отто скорей очки нацепил:

– О чем хочешь, моя золотая!

– А штраф сразу, тоже договор?

Мы закивали разом, на всё согласны были:

– Штраф! Конечно! Еще бы! Договор!

Грета выпила из фужера и достала портсигар, на нем свастика была выбита. Закурила, выдув высокой струей дым. И мы опять содрогнулись от ее близости, только даже сильней еще. Привстав, она налила себе опять из бутылки, и Вилли хватило времени, чтобы положить ладонь на ее выпуклый скульптурный зад, сама ладонь пошла, помимо его воли. Грета ласково покрыла его руку своей, в другой фужер держала. И продолжала стоять, что сказать, не знала.

И сказала, как пароль:

– Свинец, Отто!

– Мимо! – отрезал Отто, сразу чудесным образом протрезвев.

– Эту паутину марганец еще дает.

– Пальцем в небо опять! – отмахнулся Отто.

– Отто, паутина по всему периметру, это что? Вот что такое это? – не унималась Грета.

– Это паук завелся, паучище в стекле!

Разговор вдруг поверх всего, слова – рапиры. Или остальное все до сих пор поверх было. И не Отто пьяный вдруг, а очкарик жесткий Грету глазами сверлит, накаляясь все сильней от ее изысканий.

– Еще, дура, свинец приплела! Долго думала? С марганцем! А еще чего? Давай, ко времени как раз букет весенний!

И Грета, стальной струной распрямляясь, упрямый подбородок навстречу воинственно тянет, тоже Грета не Грета уже. И марш не слышен, хоть грохочет во всю мощь, что это?

– Отто, я на оптике за семь лет глаза сломала!

– Сломала, именно!

– Отто, нам самый раз в линзу на самих себя взглянуть, не находишь? И понять, что с нами со всеми сейчас?

– Или чтобы в линзу на нас на всех из Йены. Ты это? – сверкает очками Отто.

– Чтобы ты себя сам увидел, как глупо злишься!

– Для этого линзу сделать надо, только и всего, милая Гретхен!

Тут и я вступаю:

– Сейчас мы только пьяную можем!

– Зато патриотическую! – ухмыляется Вилли, уже потеряв над глотками контроль. Ведь ласковая ладонь Греты своей жизнью живет и гладит его, несмотря ни на что, и сам он тоже дрожащей рукой плоть ее округлую тихо жмет, и это тайна их.

Но ведь разрядил, снял он вовремя накал, молодец. И теперь все к Вилли оборачиваются, в глаза заглядывают:

– Ты к чему, Вилли? Патриотическую? Ты это к чему?

И кричит Вилли:

– К тому! “Парадный марш стрелков”, вот к этому!

И марш сразу опять к нам придвинулся, и Грета прежняя на стул снова плюхнулась, хохоча:

– Ну, штрафуйте меня, штрафуйте!

Содрогнулись мы опять, в какой уж раз. Сидела в пилотке своей, чуть расставив ноги, и на нас смотрела с призывом даже:

– Штрафуйте, ну?

Смеялась, что не шевелимся, призывам не внемлем. И вскочила, за рукава тянуть нас стала, пока за собой не вытянула и в строй маршевый не поставила. И шагали, ноги задирали, старались. Кроме Вилли, он на месте своем так и остался, не на шутку упершись, со злобой вдруг. Пьяный уже совсем, что ли, был.

И друг за дружкой, задыхаясь, опять мы приземлялись за стол, а Грета мимо шлепала и шлепала босыми ногами, о туфлях позабыла давно.

Отто сидел, обхватив голову руками.

– Перекликается, нет? – пробормотал вдруг.

– Что с чем? – услышал Вилли.

– Что-то с чем-то. Не знаю. Марш этот с чем-то. Нет?

– С чем? – не понимал Вилли.

– Чего еще не знаем, – кивнул я.

– Я зато знаю, понял сейчас, – сказал Отто. – Она линзу сделает. Вот женщина эта. Мы под кнутом ее.

Мы опять стали смотреть на Грету, и Вилли произнес с несвойственной ему задумчивостью:

– Интересно, она сделает, а вот кто из нас ее сделает?

Мы засмеялись, потому что и так было ясно кто.

– Нет, – замотал головой Вилли.

Я спросил, угораздило:

– А кто же, кто?

– Ты, – отозвался Вилли. – Ты, Ханс.

И все опять засмеялись, и я первый, не поверив.

Отто удивился:

– Чего не пьешь, друг Ханс?

– Смена, – напомнил я.

– Ну, поспать еще успеем, – успокоил Вилли.

Теперь удивился я:

– Сейчас смена, вот она!

В окнах темно было. Но сквозь марш гудок уже властно прорывался, первый, заводской.

А за стенами, оказалось, тоже жизнь была. Дрезина тускло фарами светила, нас поджидая. И люди в полутьме в прицепе сидели, вспыхивали папиросками. Мы полезли к ним в прицеп, и Грета только успела руками всплеснуть:

– Где мы, боже? Я забыла! Решила, глупая, что я в Германии!

Веселье еще гуляло в ней, и мы не без труда затолкали коллегу внутрь, сами запрыгнув следом. Дрезина пискнула и покатилась по территории завода. Контуры строений едва вырисовывались на сером небе, день все медлил, не наступал. Прицеп болтало на разбитой узкоколейке, колеса отчаянно визжали.

Отто, похоже, нравилось:

– Поселили в черте, у цеха. Удачно, считаю. Ближе к делу.

– Чтобы не рыпались за черту не дай бог, – кивнул Вилли.

– Интересует, что за чертой? – спросил Отто.

– Интересуют русские в той степени, в какой мешают нам работать, – изрек Вилли. – Мечтаю закончить и умотать скорей, с ума уже схожу.