Александр Миндадзе - Милый Ханс, дорогой Пётр

Отто под руку меня опять взял, о себе напоминая:

– Так делаем чего, друг Ханс?

– Варка одна-другая, – пожал я плечами.

– Еще олух наш бедный спился совсем и мозгами, кажется, всерьез поехал, вы не считаете? – вздохнул Отто.

Олух не заставил себя ждать, тут же и явившись собственной персоной. Но с ним еще девушка юная была.

– Из горшечного цеха леди, – представил Вилли оробевшую спутницу. И хохотнул, конечно: – С горшка прямо снял, а ей биде, по-моему, в самый раз уже!

Отто, не услышав, сообщил мне, и тон приказной был:

– Она сегодня будет у вас на подхвате.

– Кто? – удивился я.

– Вот она, она, – повторил Отто хмурясь. Не иначе был свой уже план действий, вопросы раздражали.

– У меня есть Пётр на подхвате, и мы вполне, по-моему, справляемся, не так ли? – возразил я.

Но и Отто возразил, набрался терпения, как мог:

– Лишний глаз не помешает, Ханс. Вы, разумеется, справляетесь выше всяких похвал, да вы вообще у нас как белка в колесе, но ведь это и плохо? А мне вот важно, чтобы один кто-то всегда находился возле пирометра, то есть даже совсем безотлучно, вы это понимаете? – Нет, сорвался он, зашелся в крике: – Безотлучно, я сказал! Вообще ни на шаг! За температурой чтобы в оба глаза! И сегодня я лично буду засыпать все до одной присадки, вот этими самыми руками, вот лично я и никто другой! – чуть ни визжал уже Отто.

Да, план был у него. И мы молчали.

Девушка стояла, замерев, с круглыми от страха глазами.

– Маленькая моя, прости меня, я не в форме сегодня, – даже всхлипнул вдруг Отто. И стал девушке, как мог, жестами объяснять, что дальше будет, на горшки под кожухами кивать. А как он мог: вот пальца два показал, мол, вторичная намечается варка. И потом еще горшкам долго грозил, выкатывая глаза, что главная будет эта варка, главная самая! Девушка кивала в ответ и улыбалась уже.

Вилли заметил, как всегда двусмысленно:

– Юная леди не так наивна, не заблуждайтесь. Она во всех на свете процессах искушена, в том числе даже стекловарения.

Голос мой вдруг произнес отчетливо:

– Мерзости несешь, пользуясь, что человек не понимает?

На беду свою, девушка кивнула опять, приведя Вилли в полный восторг.

– Видишь, понимает и даже хорошо очень, у меня на такое глаз!

И тут я бросился на него с кулаками:

– Ты сейчас его потеряешь!

Я сам не ждал от себя такой прыти, целясь и впрямь в глаз. Вилли играючи отразил мой наскок и удивился:

– Ханс, Ханс, бог с тобой, ты чего это?

Отто взревел:

– Вон! Все пошли отсюда! Вон все, сказал!

Девушка шарахнулась от него, бросившись наутек. И мы с Вилли следом за ней двинулись, что же оставалось.

– Ханс, останьтесь, – услышал я сзади зов Отто, и Вилли на это рассмеялся сдавленно.

Я вернулся. Отто молчал, на меня не глядя. Стоял, прикрыв глаза, шевеля губами. Я понял, что он молится. И тоже зашептал, но, жмурясь, все следил, когда он закончит.

Отто обернулся с усмешкой:

– Вы не ответили на вопрос, Ханс.

– Какой же?

– Этот. Почему не так всё?

– Нет ответа, – сказал я.

– Черт возьми, неудачная какая-то весна.

Я пожал плечами.

– Может, там, на небесах, что-то, как думаете?

– Не в нашу пользу, – кивнул я, чтобы кивнуть. Он меня замучил.

Мы оба задрали головы и вместо небес увидели крышу цеха.

– Пойдем, – сказал Отто.

– Куда?

– Не знаю. Отсюда. Пока горшки стынут.

Цех проветривался между варками, и огромные двери будто как раз для нас распахнуты были.

– Русских позови, – приказал Отто.

Может, с полдюжины их, сколько, и такие же, конечно, люди они печи. С кровью в жилах с нами одной, стеклянной. И напарник мой Пётр с женой среди них. И девушка еще эта, Отто мне навязанная, тут она как тут, в ряды уже наши влилась. Русские – не русские, вперемешку все на солнышке греемся, хлещем немецкий лимонад перед авралом большим.

И денек редкий вдруг такой, незабываемый, спасибо Отто. Минуты просто райские на берегу пруда в зоне индустриальной. На траве пикник среди отвратительно коптящих труб, бывает разве? Русские сосут из диковинных бутылок, из горлышек прямо, нам же бокалы несправедливо предоставлены. Отто исправляет положение, и мы, его примеру следуя, тотчас галантно передаем бокалы женщинам. Ветерок шальной халаты их рабочие задирает, и визжат они радостно, белье уродливое руками отчаянно прикрывают. И в унисон визжат вокруг рельсы под вагонетками с глиной, грузовики рычат на подъемах, и живет жизнью своей завод, никуда не делся. Это мы бригадой целой делись, далеко с лимонадом куда-то запропастились.

Пётр мой заерзал беспокойно, показывает, мол, на печь ему пора, труба уже зовет. И я трудовой его порыв на нет свожу: сиди, Пётр, грейся, работа не волк, да когда еще будет такое? И всё жестами мы это, жестами, доходчивее оказались всех слов наших. И сидит Пётр, глаз с меня теперь не спускает, ожидая команды. Он возраста одного со мной, под сорок, зрелый мужик уже, с лицом правильным и открытым, доверие одно только внушающим. Но ведь и неясность в лице этом, не простота там своя тихая, и вроде уклончивость даже, если хорошо приглядеться. Честно скажу, я сам на себя сейчас смотрю.

А Вилли тем временем жену Петра издали дразнит, все угомониться не может. Смачно горлышко сосет и показывает, как сосет, вот что придумал. И полногрудая Наташа не понимает, но волнуется. Круглое лицо смущенно ладонью прикрыла, огненно-рыжие волосы ветром вздыблены, и сквозь пальцы горячо глаз горит, от мерзостей Вилли не отрываясь.

И жестом я, лишь жестом одним Петра своего поднимаю вместе с женой глупой, и вот они вдвоем под ручку уходят уже, как же просто всё. Впрочем, еще оглянулась издалека Наташа, было такое.

И тут, конечно, слова опять, слова, и уши уже вянут.

– Дон Жуан немецкий, здесь это дело тюрьмой карается, это я вам в порядке информации.

– Отстаньте от меня, профессор, прошу.

– Я вас предупредил.

– Да что карается, что?

– Связь вот с вами, с усами вашими. Ей тюрьма, вам триппер, это что, корректный размен, коллега?

Молчание, тишина. И громкий всплеск воды. Открываю глаза: Вилли плывет мастерским кролем, пересекая пруд. И возвращается уже. Быстро он, раз-два. И на берегу опять, рядом. Объясняет:

– Чтобы не задушить вас, профессор.

И вытягивает мускулистое тело на солнышке. Жмурясь, спрашивает разморенно:

– Отто, вы себя сами понимаете?

– Вполне, думаю, – удивляется Отто.

– Карьера главное?

– Допустим.

– Я себя в последнее время не очень. Но скоро, кажется, пойму, – обещает Вилли.

Отто смотрит на него:

– Вы продолжайте, что хотели.

– Профессор, вы человек приличный и сердечный даже, как ни странно, да?

– Сентиментальный немец. И?

– И всё, – ухмыляется Вилли жмурясь. – Отто, вам давно пора определиться. Вы туда или сюда?