Иосиф Маневич - За экраном

Впервые я увидел его на сцене клуба МГУ. Шел очередной диспут, о чем – не помню, помню только атмосферу зала, накаленную, возбужденную, выкрики, его разящие ответы и смех.

Маяковский у самой рампы, в сером костюме, в туфлях на очень толстой подошве. Он и сейчас, в гробу, лежал именно в них… Невозмутимо-насмешливое лицо Маяковского. Он сидит за маленьким столиком, слушает оратора. Рядом с ним лысая голова молодого Виктора Шкловского: отполированный череп, как перевернутый утюг, смеющиеся глаза. В аудитории жарко. Жарко мне, первокурснику: передо мной – живой Маяковский. Первые его стихи я услышал в Севастополе от приехавшего погостить моего троюродного брата. До того я и фамилии Маяковский не слышал, увлеченный яхт-клубом да книгами Буссенара и Жаколио…

Пришел домой, рассказал тете: слушал Маяковского. А затем слушал много раз – всегда присутствовал при его набегах в МГУ, при жарких схватках его с Жуткинами (так он обзывал Жарова и Уткина), штурмовал Политехнический в дни его выступлений. Помню его наверху лестницы. Миша Светлов просит пропустить нас, «литовцев». Широкий его жест – и ужас контролеров, когда мы устремились: человек двадцать.

А в 1928-м я познакомился с ним лично в «Экране», он часто заходил на Тверскую, дом 3: его стихи печатались и в «Рабочей газете», и в «Крокодиле», и в «Экране». В тот раз он принес «Стихи не про дрянь, а про дряньцо». В редакции, кроме меня, никого не было. Пришлось представиться: «Практикант, заменяю секретаря». Маяковский протянул лист. Я не решался при нем прочесть, положил на стол:

– Передам Юрию Феоктистовичу.

– А чего там Феоктистычу, читайте сами!

Я прочел. Ответ был написан на моем лице. Владимир Владимирович улыбнулся:

– Долго здесь будете?

Я сказал, что еще месяца два.

– Ну, увидимся! – Он протянул руку.

Затем я еще несколько раз встречал Маяковского в «Рабочей газете». Он приветливо здоровался.

Стихи эти, «Не про дрянь, а про дряньцо», сейчас поразили меня еще больше, чем прежде. Перечитайте. Вещие стихи. О бездуховности, о которой теперь, через полвека, пишут социологи и публицисты. «Тихо, тихо стираются грани, отделяющие обывателя от дряни… С индустриализации завел граммофон… устроил уютную постельную нишку… Берет, с удовольствием перелистывает интереснейшую книжку, книжку сберегательную».

В «Вечерку» Маяковский заходил часто, почти всегда с Кирсановым или с Асеевым, здесь мы с ним встречались уже как знакомые. Я даже заимел карточку с его автографом – пропала во время войны, а хранил как реликвию. Карточка эта много лет стояла на моем столе без рамки, чтобы все могли прочитать автограф.

В то время, когда я работал в «Вечерке», там тоже периодически появлялись стихи Маяковского: «Пролетарий, иди в планетарий», а также нашумевшие «Слегка нахальные стихи товарищам из Эмкахи». Помню, в «Вечерке» была напечатана заметка, в которой сообщалось, что зав. московским коммунхозом Цивцивадзе собирается украсить площади Москвы мраморными памятниками писателям. Через несколько дней в редакции появился Маяковский, присел на краешек стола, и его сразу облепили молодые репортеры, среди них и я. Маяковский поинтересовался, чьи бюсты будут высечены в первую очередь, а затем прочел нам «Слегка нахальные стихи товарищам из Эмкахи»… Мы были в восторге. Однако заметка-то об этом проекте оказалась опубликована именно в нашей газете, – и хотя это была только беседа с Цивцивадзе, все же чувствовалась какая-то неловкость. Сами напечатали, сами же и смеемся. Потом, вместе с Владимиром Владимировичем, мы направились к Володину. Тот долго мялся. Но через день или два стихи все-таки появились в «Вечерке». Не хочу их пересказывать, но, как всегда, эти «слегка нахальные стихи» Маяковского были восприняты как вызов. Зашумели обиженные, хоть Маяковский прошелся и по себе: не хотел узреть свой лик в мраморе. Впрочем, Цивцивадзе деятельность свою по украшению столицы приостановил, начал – по совету поэта – мостить площади и улицы.

И вот теперь, когда спешу нередко по асфальту площади Маяковского, не могу не посмотреть на Владимира Владимировича в бронзе – и вижу его, и слышу его голос… Время, а не Цивцивадзе, перешерстило список мраморных бюстов. Многие не получили и переулка. А Маяковский – площадь, – он часто шагал по Садово-Триумфальной, а сейчас навечно застыл здесь в бронзе, отрешенный от страстей своих, радостей и обид…

И вот я стою у ног его, что уперлись в стенку гроба все в тех же туфлях на толстой, не изношенной еще подошве, смотрю на его лицо и, хоть глаза закрыты, помню последний его взгляд.

Это было дня за два до того, как он нажал на курок. Маяковский шел навстречу мне от обелиска Свободы – где сейчас сидит на коне Долгорукий. Я – наверх от Столешникова, прямо на него. Помню грязь, сырость, туман – день тусклый, гриппозный. У Владимира Владимировича шея была перекручена теплым шарфом, лицо стянуто не то болезнью, не то горем. Взгляд в себя. Я все же поздоровался. Он глянул, поклонился – наверное, и не понял кому. Но я тот взгляд запомнил и сейчас его ощущаю. Он был неотрывно погружен в себя.

Сменяются караулы. Тихо, пусто в той комнате, где гроб. Выносить его будут еще не скоро. Раскрываются двери, в дверях – Лиля Брик и Виталий Примаков. Прилетели из Лондона. Примаков в ту пору был военным атташе в Англии. Лиля – в невиданном зеленом кожаном пальто. Подошли к гробу. Думаю: что у нее сейчас в душе?

Хожу по залам писательского дома, мысленно пишу свою скромную заметку. Все равно Зоров все то, что от меня лично, вычеркнет. Мучает меня тайна. Почему он стволом нащупал в последний раз сердце? Почему? Москва полна слухов и предположений. Почему рядом с именем матери, сестер, с именем Лили – имя Вероники Полонской? Кто ее знал, начинающую актрису, хотя и прелестную? Я ее знал. Видел. Здоровался. Завидовал. Нет, не Маяковскому, – об этом я ничего не знал, да и сейчас не знаю. Тогда уже говорили: Полонская свои показания просила опубликовать после ее смерти. Завидовал я Вале Озерскому. Веронику я часто встречал с ним. Валя был одним из молодых львов нэпманской Москвы, дружил со старшим братом моего приятеля Вихмана. Мы отчаянно завидовали ему и все про него знали. У него была маленькая мастерская на углу Тверской и нынешней площади Маяковского, где теперь дверь в метро. Мастерская темная, узенькая. В мастерской шились крахмальные воротнички без дырочек, – у «Москвошвея» были только с дырочками и не крахмальные. У меня тоже были два воротничка из Валиной мастерской, тоже крахмальные, он подарил мне их. Пока не «заросли» дырочки на «москвошвеевских», Валя был богат, красив, изысканно одет, играл в теннис, и девушки у него были ему под стать. Не знаю, что у него было с Вероникой – роман, любовь, увлечение, просто знакомство, – сплетен повторять не буду. Но вместе я их видел часто. Очень красивая пара пересекала площадь, спеша в кинотеатр «Горн» (ныне «Москва»)…