Артем Маневич - Синий Колодец

Жене десять, нет, одиннадцатый год. Если человеку стукнуло десять хотя бы вчера, можно смело говорить: одиннадцатый.

Женя едет с папой в Синий Колодец.

Папа смотрит на все, что за окном мелькает: дом — на дом, столб — на столб, девочка в сарафане — на девочку в сарафане.

Перед папой на купейном столике раскрыт блокнот. На белом листке нарисован домик с широкими окнами… речка… сад. Заглянешь на другие листки и там: домики, речки, сады.

Ничего особенного: Женин папа — строитель.

В купе еще старичок. Он дремлет над газетой. Очки вцепились ему лапами в переносицу.

Женя дергает папу за рукав. Папины глаза смотрят так, будто Женя прозрачная как вода. А возможно, папе кажется: перед ним окно вагона или домик на берегу блокнотной реки.

Неожиданно папа улыбается, притягивает к себе дочку, ерошит ей волосы.

— Не надо, — просит Женя. Не очень-то понравится, когда ерошат твои волосы, хотя они и короткие и причесать их ничего не стоит.

Взмахом головы Женя отбрасывает челку с глаз, зовет:

— Пойдем в коридор… Ну, пойдем.

Папа прячет в карман блокнот вместе с двух- и трехэтажными домиками, речками, садами, выпрямляется. И теперь каждый может увидеть, какой высокий папа у Жени.

Только никто не смотрит.

Старичок по-прежнему посапывает над шуршащей газетой.

Растопыренными пальцами приглаживает папа свои черно-седые волосы и отодвигает щелкнувшую дверь.

Из края в край по всему коридору стелется красная с зелеными полосами мягкая дорожка. Сверкают дверные ручки. В шелковые занавески набивается из открытых окон ветер.

У окна мальчик в темно-синей матроске с якорями на воротнике. Рядом мама мальчика. Она так на него смотрит… Чужая и даже собственная тетя не станет так смотреть на ничейного мальчика.

Поезд стучит и спешит.

Из лесу к поезду бегут деревья. Рослые солидные ели придерживают малышей: осторожно!

Мама обнимает морского мальчика, прижимается щекой к рыжей шевелюре.

Матрос вырывает голову из-под маминой щеки, а то еще подумают, что он маленький.

Тук-тук Жене в ухо… Вот ведь, она и не догадывалась, что так может стучать папино сердце.

Рыжий мальчик носится по вагонному коридору. И Жене охота бегать от двери к двери, от сверкающей ручки к сверкающей ручке. Она выходит на середину ковровой дорожки. Матрос тормозит на полном скаку, сердито спрашивает:

— Ты кто?

— А ты — Вова, — говорит Женя.

Рыжая голова удивляется.

Девочка успокаивает Вову:

— Меня зовут Женя.

Он все еще разглядывает Женю из-под насупленных бровей, словно рыжий бычок, готовый боднуть.

Золотые якоря прыгают по темно-синей спине бегущего матроса Вовы.

Взрослые говорят:

— Дети…

И не делают других замечаний.

Кто-то берет Женю за плечо.

Над девочкой усатое лицо. Блестящие пуговицы почти задевают Женин нос.

— Кто разрешил вам бегать? Лично я не разрешал. Я — самый главный в вагоне, — грозно говорят усы. — Я — проводник.

Женя и Вова повторяют:

— Проводник.

И чуть испуганным, любопытным взглядом провожают важную спину проводника.

Куда он пошел?

Известно куда: показывать поезду дорогу.

Вова касается воротника матроски, как бы случайно поглаживает пальцами вышитые якоря, громко объявляет:

— А мой папа морской боцман!

И «боцман» звучит почти так же важно, как «проводник».

— Мой папа, — тихо говорит Женя, — строитель… — И трется щекой о папин рукав.

Солнце скатилось к самому горизонту.

Поезд переезжает реку. Вода блестит рядом с мостом, как первомайский салют.

— Ты видела море?

Нет, Женя не видела море. Даже Московское, хотя столько лет живет в Москве.

— Море больше реки… в тысячу… в миллион раз. Мой папа плавает в море.

Женя сразу представляет себе: Вовин папа, морской боцман, плавает по морю, что в миллион раз больше реки, то саженками, то на спине, то «по-собачьи».

Гаснут речные лампочки.

— Знаешь что, — говорит Вова, — я пойду к маме.

Старичок склонил голову, будто нюхает каштановый в клеточку галстук. Очкам надоело цепляться желтыми лапками за старичковскую переносицу, очки собираются улететь на своих круглых стеклянных крыльях за тридевять земель. Не тут-то было: черный шнурок не позволяет далеко лететь: немножко можно, а за тридевять земель, извините, пожалуйста.

Женин папа добывает из авоськи свертки и шепчет, не желая разбудить старичка.

— Ветчина… отлично… жареная курица… смотри-ка, с ножками-рожками.

Все-таки старичок проснулся, запах, что ли, его разбудил? Он потянул за шнурок улетающие очки, усадил на переносицу, закрылся газетой.

— Что мы имеем дальше? — продолжает папа. — Хо! Сыр, ватрушенция и, постой, погоди… да ведь перед нами не кто иной, как сам пирог вареньевич… Ну и ну, Евгения, бабушка снарядила нас по первому разряду. В пору лететь на Марс… Желаешь на Марс?

— А мама с нами на Марс полетит?

— Не сомневаюсь.

— Когда?

— При первой возможности…

Папа достал из авоськи красный помидор и очень зеленый огурец с пупырышками. На все купе запахло огурцом. Свежий в пупырышках огурец на запах вкуснее, чем на вкус.

— Одна минута, — говорит папа, — и я построю многоэтажный бутерброд-ассорти… Начнем с хлеба, хлеб — фундамент: на нем все держится.

И папа нарезает на ломти большой белый батон.

Ломоть хлеба мажет маслом, на масло кладет сыр, поверх сыра — кружок колбасы, на колбасу — колесико огурца, а на самую макушку бутерброда, как флажок на башню, ломтик красного помидора.

— Вот это — бутерброд, — удивляется старичок. — И я хочу такой.

— Пожалуйста. — И папа построил точно такой же бутерброд старичку.

Стук в дверь.

Входит проводник, нет, не в черном костюме с серебряными пуговицами, а в белом кителе, с подносом в руках. На подносе стаканы чая в блестящих подстаканниках.

— Чай из самовара? — интересуется старичок.

— Из самого тульского, — отвечает проводник. — Ежели кто в сомнении, могу показать… пожалуйста…

— Женя, Женя, не скучай, самовар прислал нам чай…

Старичок помешивает ложечкой сахар в стакане. Ложечка похожа на маленькое весло.