Артем Маневич - Синий Колодец

— Совсем забыл, — спохватился он, открыл свой чемодан, достал из чемодана книгу.

— «Мои любимые сказки», — читает Женя. На обложке — серый волк, синее море, золотая рыбка, Иван-царевич, кот в красных сапогах…

Конфеты!.. Каждая конфета — сказка.

Все ясно: старичок — волшебник. У него круглые стеклянные глаза и голубая бородка… Расскажешь Лене Овчинниковой, не поверит.

Конфетам ничего не стоит заговорить или улететь в открытое окно, а то и — обернуться мышами, скользнуть в дверную щель, в игольное ушко, шмыгнуть в коридор к мальчику Вове с золотыми якорями на матросском воротнике.

Фонарные блики ползут по лиловым стенам; в дверное зеркало вплывают огни, вбегают люди с чемоданами, будто зеркало — кино или телевизор.

Словно новенькой резинкой, стирает вечернюю синеву электрический свет.

Папа перебирает Женины короткие волосы. Его большая ладонь ласковая, теплая. Ни с того ни с сего Женя вспоминает маму и прижимается щекой к папиной ладони.

— Расскажи что-нибудь.

— Ладно, — сразу соглашается папа, — расскажу… Мы вам не помешаем?

Невидимый старичок дышит ровно, с легким свистом. В зыбких перебежках света вздрагивает его бородка.

Это было давно, еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году во время гражданской войны…

Восьмилетний мальчик Антон, или, как его чаще звали, Антоша, от роду жил в Новохатске. Антоша думал, что Новохатск огромный город. Мальчик уже бывал на многих улицах, бегал к собору, на базар, к высокой серой тюрьме, к городскому саду…

Улицы продолжались…

Самая главная улица — здесь Антоша проводил дни и вечера — именовалась Красной.

Почему?

Никто не мог ответить. Одни говорили: от века так звалась, другие — отмалчивались.

Однажды Антоша спросил самого деда Свирида:

— Почему наша улица Красная?

Дед прищурился, положил левую руку на Антошино плечо, а другой рукой показал:

— Дивись, малый…

Антоша по сто или по двести раз на дню пробегал по улице. Он подробно знал все уличные заборы: какого они цвета, где в заборе щели, а где замшелые доски слабо приколочены; на чьем дворе живет собака и как ту собаку кличут. Он знал любое дерево в ближайших садах, и ему ничего не стоило с закрытыми глазами, на ощупь, по коре отличить антоновку от титовки, боровинку от белого налива, вишню от сливы.

А на всю улицу — так уж случилось — Антоша сразу никогда не смотрел.

Мальчик сощурился, как дед Свирид, но сквозь густые ресницы и вовсе ничего не увидел.

Тогда Антоша широко раскрыл глаза.

Была весна…

Каштаны крепко держали зелеными ветками свои цветы, похожие на свечи. Пчелы летали от свечи к свече, жужжали, точно грозились зажечь деревья. Привстав на цыпочки, выглядывали из-за потрескавшихся заборов яблони и хвастались: смотрите, пчелы, какие у нас белые, розовые и очень душистые цветы… Попробуйте, пожалуйста.

Над садами висело чистое и ласковое небо.

Хотелось побежать на самый край улицы и немного дальше, на площадь, за собор, где небо почти задевало землю.

— Красиво! — Антоша с восхищением смотрел на деда Свирида, будто дед только что все так украсил.

— Красно… — сказал дед Свирид и погладил шершавой ладонью Антошину щеку.

— Красно, — повторил мальчик и снова глянул на всю улицу. А когда повернулся к деду, того уже не было рядом, дед словно растаял в свете и зелени.

По улице шли немцы и старательно били ногами землю. Серая и желтая пыль прятала от немцев каштаны, яблони, вишни. Зло жужжали пчелы, и небо хмурилось, как перед грозой.

Антоша побежал домой. Еще издали он увидел: во дворе мать снимала с веревки белье.

— Мама, мам! Хочу есть, хлеба хочу!

Мать опустила белье на широкую скамью. Сняла с полки и поставила перед сыном тарелку с двумя картофелинами, очищенными от кожуры.

Антоша быстро съел и на всякий случай попросил:

— Еще хочу.

Ему бы десяток таких картофелин.

— Хоти не хоти, а нема… Вот вернется отец и привезет картошки, и соли, и хлеба…

— И хлеба? — не поверил Антоша.

— И хлеба.

— И много всего привезет?

— Вернулся бы поскорее.

Мать взяла с шестка утюг, лизнула палец, осторожно провела по зеркальной подошве утюга. Тот зашипел: в самый раз утюжить.

Мать стирала белье немецким офицерам. За работу платили чем придется.

Случалось, мать и Антоша ложились спать голодные.

Отец не возвращался. И писем от него не приходило. И какие письма могли быть, когда в городе — немцы.

Антоша бегал по Красной улице, смотрел в одну и в другую сторону — не появится ли отец с мешками, полными хлеба, лука, а того гляди и сахара, чей вкус Антоша и вовсе не помнил.

По вечерам из серой тюрьмы, что пряталась за собором, немецкие солдаты вели по Красной улице людей. Люди пошатывались от слабости, опирались друг на друга, чтобы не упасть. Шли и смотрели сухими воспаленными глазами. Солдаты громче топали, поднимали пыль, наверное, для того, чтобы не видеть глаза людей из тюрьмы.

Глаза все равно были видны.

Ночью где-то стреляли.

Кроме Антоши на Красной улице жил Федя Носарь, веснушчатый белобрысый парень с длинным острым носом. Не иначе поэтому его и прозвали — Носарь.

И еще жил на Красной улице Ваня Козак с черными, как черника, глазами. Густые широкие Ванины брови срослись на переносице, ну прямо — одна бровь на оба глаза. И все звали мальчика — Ванька Цыган, а не — Ванька Козак.

Жила на Красной улице и девочка Тамара, Тома, с двумя косичками острыми, как рожки. Девочка любила прыгать на левой ноге. Впрочем, когда уставала левая, девочка с не меньшим интересом прыгала на правой ноге.

Антоша, Федя Носарь, Ваня Цыган, Тамара с двумя косичками часто бегали к пруду. Ивы низко-низко гнулись к воде, словно прятали пруд от людей, от солнца, от неба.

Однако стоило подойти или подбежать ближе, ивы расступались: смотрите, пожалуйста, сколько влезет, мы нежадные.

И кто хотел, видел: с одного края пруд густо зарос ряской. По ряске тяжело плавали утки. На низких мостках, выдвинутых почти до середины пруда, женщины стирали белье.

Желающие купались.

И Антоша хотел купаться в пруду, как Федя Носарь и Ваня Цыган, однако стоило ему войти в воду, как с прачечных мостков слышалось:

— Антон, нескладеха этакий, вылазь немедля… Утонешь, горе ты мое.

Хотя в самом глубоком месте пруда Антоше было по грудь.

Да разве маме понять?

В красной мокрой руке она держала валек, пот блестел на мамином лице, и глаза ее не обещали ничего хорошего.

Когда мамы на мостках не было, Антоша купался… Что он, хуже других? И вода в пруду не такая уж грязная. Вода как вода. И не могла вода быть грязной: белье после стирки становилось белее снега, а в грязной воде не очень-то станешь белее снега.