Роман Перельштейн - Видимый и невидимый мир в киноискусстве

Девочка из фильма Василия Сигарева «Волчок» не может смириться с тем, что в жизни нет жизни. Не потому ли все самое ужасное показывается режиссером не всецелым, а осколочно-эгоистическим. Да оно и не может быть всецелым. В картинах гораздо менее тягостных герои утрачивают смысл жизни, а этот «страшный» фильм убеждает нас в том, что смысл в жизни есть. И вопреки всему всецелость восстанавливается. В своей последней режиссерской работе «Жить» (2011) Сигарев погружает зрителя в море боли, но жизнеутверждающее название фильма и итог, подведенный режиссером, вселяют надежду. Всецелой может быть только любовь, и нет ничего в мире совершеннее ее.

«Святое в кино», таково одно из определений трансцендентального стиля в экранных искусствах, часто сопрягается с областью чудесного. Среди фильмов, в которых непонятное и необъяснимое нарушение законов природы играет сюжетообразующую роль, картина «Лурд» Джессики Хауснер занимает особое место. Работая с такой тонкой материей, как чудо, Хауснер предоставила зрителю полную свободу в трактовке так называемых сверхъестественных явлений, как бы напоминая о том, что чудо в христианстве не является механизмом навязывания веры, и не чудо стоит в центре жизни христианина, а образ беззащитного Бога. Когда Христос говорит: «верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит; и больше сих сотворит» (Ин. 14:12), то Он имеет в виду чудо самоотдачи, а не чудо самоутверждения, чудо милосердия, а не чудо успеха. Человек же со слабо развитым или не-повзрослевшим религиозным сознанием продолжает ждать от Христа и от своей веры чуда успеха.

Не только стилистические особенности отличают друг от друга китайскую живопись эпохи Сун, свитки эмаки, икону, персидскую миниатюру и западноевропейскую живопись. Это разные образы мира и мышления, отличные друг от друга духовные феномены, которые, тем не менее, имеют и общие черты. Главная из них та, что и «Гэндзи-моногатари эмаки» Фудзивара Такаёси, и «Святая Троица» Андрея Рублева, и «Соблазнение Юсуфа Зулейхой» Кемаледдина Бехзада, и «Возвращение блудного сына» Рембрандта являются окном в невидимый мир точно так же, как и кинематограф потаенной сердечной глубины. Трудно переоценить роль живописи в трансцендентальном кино. Она оказывает влияние не только на организацию внутрикадрового пространства или межкадровый монтаж, но и на сам дух кинокартины, ее драматическую коллизию, образный строй.

Сцена символического явления архангела Гавриила Деве Марии в фильме братьев Дарденнов «Молчание Лорны» визуально перекликается с композиционным и цветовым решением данного сюжета в миниатюре Сандро Боттичелли «Благовещение». К евангельскому событию, изложенному апостолом Лукой, художник обращался не однажды. Как и боттичеллиевская Мария, Лорна, взойдя по ступеням крутой узкой лестницы, словно бы парит над землей. Фигура архангела, его одежда, наполненная воздухом, символически перекликается с пустотой и белизной лестничного марша, то ли восходящего, то ли нисходящего. Осев на ступени, находясь почти в коленопреклоненном положении, Лорна держится за перила лестницы, словно бы за уступ невидимого мира, пытаясь найти в нем опору. На одной из миниатюр Боттичелли архангела и Марию разделяет колоннада, функцию которой в фильме Дарденнов выполняют деревянные перила. Сдержанное колористическое решение кадра, в котором господствует небесно-серый цвет, также перекликается с гаммой Благовещений Боттичелли. Центральная перспектива, а обожженная совестью Лорна снята оператором Аленом Маркеном именно с этой точки, также отсылает к иконографии сюжета, разработанного великим флорентийцем.

Высокое искусство всегда пронизано интуициями развитого религиозного сознания. Но язык выражения этих интуиций не всегда совпадает, как полагает Г. Померанц, «с прежними следами прикосновения Духа, со всеми теми словами, в которых отпечатались откровения прошлого» [184]. Новые слова и образы не должны смущать, если они внушены тем же чувством священного, которое испытали древние пророки. Фильм «Парад планет» Вадима Абдрашитова является ярким примером того, как на излете советской эпохи отечественные кинематографисты разработали пласт образов христианской эсхатологии. В этом же ряду стоит картина Тенгиза Абуладзе «Покаяние», снятая, как и «Парад планет», в 1984-м. Подобные попытки предпринимались российскими кинорежиссерами и в постсоветское время, однако картины с отчетливо выраженной апокалипсической проблематикой уже не производили такого сильного впечатления. Либо «творчески-катастрофические моменты бытия» преломлялись через призму российской истории первой четверти ХХ века, как в фильме Андрея Смирнова «Жила-была одна баба» (2011), либо связывались с обыденностью современного богоубийства, как в фильме Андрея Звягинцева «Елена» (2011), либо отождествлялись с крушением гуманистического идеала, как в ленте Германа-старшего «Трудно быть богом», но «моменты» эти уже не имеют ничего общего с преображением твари.

Духовное преображение – вот на чем зиждется христианская эсхатология, а не на апофеозе массовой физической гибели. Да и гибель без прозрения уже невозможна. Каждая тварь должна себя досказать , прежде чем исчезнуть с лица земли. И небо ждет от людей последнего слова, «щадя свободу» созерцающих. Но ждет небо, как замечает С. Булгаков, не бесконечно.

Чжан Имоу в фильме «Герой» разыгрывает трагедию власти в декорациях, которые подменяют исторический Китай сказочным. Главным действующим лицом становится не владыка Цинь, как в фильме Чэня Кайгэ «Император и убийца», а приносящий себя в жертву великой идее мастер Безымянный. Он дарит Императору жизнь. История Безымянного – рыцаря без страха и упрека, лишает внутреннего динамизма историю Императора. Неожиданным образом эту тему продолжил Алексей Герман, который совместил в образе дона Руматы и благородного меченосца и грозного самодержца, и трагедию беззащитности Бога и трагедию власти Бога.

Кинокритик Е. Майзель, писавший о фильме «Герой», указал на то обстоятельство, что для «внеиероглифического человека» [185]символически-сокровенное измерение всего китайского, в том числе и киноискусства, остается недоступным. Китайская мудрость, утверждает кинокритик, не имеет ничего общего с греческой философией. Отчасти это справедливо. Однако не стоит переоценивать стену, разделяющую два культурных мира. Эллинский мир не единственный и, безусловно, не самый лучший ключ к сокровищнице китайской мудрости. А вот христианское откровение сопоставимо в своей парадоксальности с глубиной восточного взгляда на вещи. И здесь происходит удивительная метаморфоза. Одна глубина уточняет другую, как бы освобождая ее от всего наносного. Камертоном духовной настройки служит некая апофатическая сдержанность, присущая как христианскому богословию, так и религиозным учениям Востока, в частности, таким, как буддизм и даосизм.