Н. Панфилова - Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник)

Я работала три дня и разделила архив на три неравные части. Основную массу предстояло спрятать; в сундук побольше я складывала то, что относилось только к Зинаиде Николаевне, – письма к ней, всякого рода документы, вырезки, рукописи её сценариев и т. д. Этого можно было не прятать. Сундук поменьше предназначался для сорока папок. Что положить в них? Туда пошли вторые экземпляры стенограмм – их было много. Увесистую массу составляло былое хозяйство доктора Дапертутто – Вс. Эм. хранил не образцы, а всё целиком. Было много готовых обложек (в основном зелёный вариант), много бланков на больших листах плотной бумаги. Шли туда вырезки – всё, что «повторимо». Но я была в лихорадочном состоянии, и когда мне казалось, что в папку для правдоподобия надо положить что-то посущественнее, я это делала. А что именно положила такое, чего было жалко, – в спешке и не запомнила.

Настал день, когда все уехали, кроме няньки, – для неё выдумали предлог, чтобы она ушла надолго. Мы с Володей заперлись в доме, а Валя прохаживалась снаружи – была «на стрёме». Стараясь поменьше шуметь, Володя со стороны лестницы отодрал доски (нечто вроде «вагонки») и сделал проход в отсек. И случилось непредвиденное – едва Володя ступил туда, как с грохотом провалился и исчез – мы не учли, что в отсеке не был настлан пол, как в других частях чердака, а потолочные доски были прибиты снизу. Я сбежала вниз – тихо и никого нет. С.М.Эйзенштейн описал, как расположен тайник, если глядеть снизу – над сенями, над лестницей (т. е. над вторым её маршем) и т. д., по этому описанию и не поймёшь, о чём речь. Во взвинченном состоянии я не могла сообразить, куда Володя провалился, но тут он тихо позвал меня из запертой кладовой. Я искала ключ с минуту, а показалось – час. Оказалось, Володя не упал вниз – он за что-то уцепился под потолком, и не хотел прыгать, чтобы снова не шуметь. В общем, работу мы закончили на другой или на третий день, пришлось настелить пол из фанеры. Сверху папок положили чёрный чемодан с письмами.

А через несколько дней Володю снова арестовали. Снова обыск, снова – Галич и Куличенко. Когда они поднимались наверх и шли мимо тайника, я думала – сейчас постучат в стену и спросят – а что у вас там. Забыла, что эти детективы не были обучены искать всерьёз.

Прошёл ещё месяц – и за архивом приехали-таки. Их было двое в форме – совсем незнакомых. Мы с Валей вытащили сундук на середину комнаты. Давая понять, что сундук мы отдаём, мы приговаривали: «сундук лёгкий, беритесь за эти ручки и вам нетрудно будет нести. Здесь ровно сорок папок – пересчитайте». Поняв, что им отдают заграничный сундук, эти мародёры заторопились, не стали пересчитывать и добрыми голосами сказали, что они нам верят. И опять «повезло» – деда дома не было, а он, ни о чём не подозревавший, мог сундук пожалеть, мог брякнуть – а где всё остальное.

Прошло почти два года. Когда начались бомбёжки, оказалось, что у нас на даче было хуже, чем в городе, – в письме к вам я упоминала уже, что поблизости построили «ящики». От зажигалок в округе сразу же сгорели какие-то деревянные строения. В случае пожара наш окружённый лесом крохотный посёлок мог не получить никакой помощи. Жить на Новинском с родными домоуправление мне не разрешало. Я решила уехать, разумеется, всего на несколько месяцев… Но сначала надо было перевезти архив в более безопасное место. Кому открыть тайну, с кем посоветоваться? Я поехала к Николаю Дмитриевичу Волкову. Сто лет я его не видела и понимала, что ему, как автору книг о Мейерхольде, страшновато было жить в последние годы. Но война как-то сразу отодвинула и притушила все прежние страхи. Зная, что Н.Д. живёт один, я надеялась – вдруг он согласится спрятать у себя. Но он сразу сказал, что размеры архива хорошо себе представляет и спрятать ему его некуда. Мы недолго обсуждали кандидатуры – к кому обратиться. Николай Дмитриевич сказал: «Лучше всего поговорите с Эйзенштейном. Во-первых, это человек, который, по-моему, не побоится взять. Во-вторых, у него есть дача».

Созвонившись с Эйзенштейном, я поехала к нему домой. Мы, по сути дела, были незнакомы – Сергей Михайлович крайне редко бывал на Брюсовском и меня не помнил. Выслушал меня молча, не задавая вопросов. Когда я замолчала, холодноватые глаза его сверкнули, и он сразу сказал:

– Хорошо, я возьму. Моя дача в безопасном месте и есть куда положить.

Перевозку мы брали на себя. Но Сергей Михайлович сказал, что сначала хочет обязательно приехать к нам и посмотреть, как мы всё устроили. Теперь пора было «расколоться» перед моими родными – на сей раз предстояло действовать у них на глазах. Был конец августа, и обитатели Новинского еще не съезжали с дачи. Посторонних там не было, не было Кости – вместе с другими студентами он рыл окопы под Москвой. Поговорила я сначала с тёткой. Александра Николаевна всей душой приняла нашу сторону, и ей легко было велеть своим родителям – обо всём, что увидят, – никогда никому ни слова. Но старики сильно сдали за последнее время и отнеслись ко всему просто равнодушно.

Свою поездку к нам Сергей Михайлович описал (читая это через двадцать лет, я страдала – господи, ну почему же он не попросил у меня тогда яванскую марионетку – я бы ему обе отдала…). Когда его шофёр вскрыл топором стену, С.М. только и произнёс – «романтично», залез в тайник и вылез, держа чёрный чемодан с письмами, – его он решил сразу забрать с собой в Москву.

Но предстояло и дальше «раскалываться» – Володя поехал к Алексею Петровичу Воробьёву просить машину. Это был прелестный тихий человек. Он сказал, что машина будет, и что за руль он посадит своего родного брата, который до того молчалив, что больше двух слов зараз не произносит. И в назначенный день и час пришёл грузовик именно такой, какой был нужен, – крытый фургон с запирающимися сзади дверцами. Документы у молчаливого водителя были в ажуре – он имел наряд на провоз какого-то количества центнеров молока. Сложили папки, мы с Володей залезли в фургон, и нас заперли снаружи. Ехали в Кратово через Москву. И мне впервые за всю эпопею было страшно. Мы ехали, по сути дела, по военным дорогам, машины то и дело останавливали, проверяли документы и грузы, особенно при въезде и выезде из города. Но ведь нам до того везло с этим делом, что до сих пор суеверие охватывает. Машину несколько раз останавливали, документы проверяли, а посмотреть, как выглядят бидоны с молоком, не выразили желания. Приехали. У калитки нас встретила мать Сергея Михайловича. Перетаскали папки в дом и сложили в какое-то странное вместилище – необыкновенно глубокий стенной шкаф без полок и перегородок. Сергея Михайловича не было, и больше я его никогда в жизни не видела.

О смерти Эйзенштейна я узнала в Ташкенте из газет*. Я телеграфировала Косте, ничего ему не объясняя, что архив Всеволода Эмильевича находился у Эйзенштейна и надо разузнать, что теперь будет. Костя связался с супругой С.М., и она ему сказала, что всё передается в ЦГАЛИ*. Костя, конечно, ломал себе голову – почему же архив попал к С.М. И он не мог спросить меня в письме – откуда я что знаю; такие вещи почте тогда не доверялись совсем. А знал бы он истину – разве можно было об этом рассказывать. Когда ему задавали вопросы, он отвечал, что Эйзенштейн сумел воспользоваться суматохой при выселении с Брюсовского и перехватить архив.