Владимир Кулаков - Сердце в опилках

– Это от грифа трапеции и постоянной магнезии. – Валя продолжала улыбаться, ласковым голосом настойчиво предлагая парню фужер с вином. – Пе-ей!..

Пашка отказывался, говоря, что он не пьёт… И это было правдой. Алкоголя в любом виде он сторонился и боялся как огня. История была давняя. Ещё в детстве он едва не погиб из-за оплошности уже тогда крепко пьющей тётки – родной сестры мамы. Как-то под утро Пашка захотел воды. На столе, рядом с ободранным диваном тётки, вместо графина всегда стояла литровая бутылка воды. Среди ночи и по утрам тётка, обычно прямо из горлышка, топила в воде «сушняк». Пользовались водой и остальные. Все к этому привыкли.

Спросонья Пашка сделал пару глотков из бутылки и вдруг задохнулся – ему обожгло горло. В похожей бутылке ждал своего часа крепчайший самогон-первач. Фонтаном разлетелись брызги с криком выплюнутого спиртного. Резко запахло сивухой. Мальчишка схватил рядом стоящий наполненный стакан, чтобы запить бушующий пожар во рту, и через пару глотков понял, что там тоже спиртное. Он не мог вздохнуть, только кричал от страха и боли, умываясь слезами. Его тошнило до истерики, до лихорадки…

Пашка на всю жизнь зарёкся пить что-либо, кроме воды и лимонада. В памяти всплыло перепуганное, заплаканное лицо мамы, вместе с Пашкой пережившей тогда тот ужас, и бледная, враз протрезвевшая, растрёпанная тётка…

– Я не…

– Ну, что же ты, пей, Па-а-шка! – пропела Валентина, поднося бокал с искрящимся, как бенгальский огонь, вином к губам парня, искусительницей заглядывая в его часто моргающие глаза. – Это же всего лишь шампанское…

Дружная компания тут же стала шумно «наваливаться»:

– Давай, гусар! Ты же цирковой! За здоровье!

Вечно юморной Женька, партнёр Валентины, даже пошёл дальше, вдруг начав скандировать: «Горь-ко! Горь-ко!», но тут же получил подзатыльник, мол, не ломай кайф и не нарушай «пьесу»…

Пашка какими-то отрывками, вспышками сознания, с трудом вспоминал дальнейшее развитие событий. Помнил только, как прыгающие в фужере пузырьки игристого вина моментально ударили в голову. Пил ли он ещё – не помнил. Вспоминал, что ему хотелось обнять Валентину и сказать ей что-то хорошее, что пряталось в его сердце. И он, кажется, это сделал. А может и нет. Но точно помнил, что обнимал холодный, пахнущий хлоркой, унитаз в туалете, когда его выворачивало наизнанку. Как пытался продышаться на улице в прохладе зарождающейся осени. Как его шатало и знобило. Память отрывками напомнила, как он шёл в цирк, чтобы там где-нибудь спрятаться и отогреться. Как боялся попасться на глаза Захарычу, который постоянно ночевал на конюшне. Видимо, тогда он и оказался у Славки в неосвещённом слоновнике, в том самом стогу сена, в котором он сейчас умирал от жажды и страха…

…Буня прошлась шершавым хоботом по телу Пашки, аккуратно обхватила его за талию, приподняла и привычным движением усадила себе на спину, после чего стала раскланиваться, ожидая, как всегда, аплодисментов и подкормки. Этот трюк ей и в работе удавался на славу, теперь же она его исполнила просто блестяще.

Павлик, сделав в хоботе слона «мёртвую петлю», теперь сидел на верхотуре под потолком, еле живой от страха и похмелья, с трудом что-либо соображая. Его опять подташнивало и качало, как во время морской качки. Все признаки «морской болезни» были налицо. Точнее – на позеленевшем лице…

Слон задрал хобот, ища лакомства в награду за исполненный трюк. Пашке показалось что-то страшное в этом, и он хрипло заорал на весь только ещё пробуждающийся цирк:

– Захарыч! На помощь! Он меня сейчас сожрё-ёт!

Конюшня была напротив помещения куда поставили слониху. На крики прибежал Захарыч и сидевший у него в гостях «слоновожатый» Славка, которые перед утренней кормёжкой животных пили чай.

– Ты как туда залез, хомут тебе в дышло? – Захарыч был бледнее бледного, увидев и оценив явно небезопасную ситуацию. – Спокойно, не дёргайся! Браво, Буня, браво! – стал успокаивать Захарыч слониху, которая уже начинала подавать признаки беспокойства от общения с таким бестолковым «дрессировщиком». – Хватит трескать, поставь животное на «ажну»! – Захарыч дёрнул за плечо Славку, который от волнения, словно кролик, продолжал грызть недоеденный в гостях у Захарыча сухарь. Его конопушки проявились и сияли, как звёзды в планетарии, когда выключают свет. Тот вышел из «столбняка» и скомандовал Буне стать на колено, Слониха сделала это легко и радостно, насколько ей позволяли возраст и здоровье. За что получила в награду недоеденный Славкой сухарь…

– …Рыжий! Что сегодня было – забудь! – Захарыч угрожающе обернулся в дверях, обращаясь к Славке. «Слоновожатый» послушно кивал Захарычу.

– Никому ни слова! Нам не хватало ещё по очередному выговору схлопотать. И так работаем без премий…

Пашка пришёл в себя только в шорной на конюшне, когда с жадностью и наслаждением пил «фирменный» крепкий чай Захарыча. Наливая второй стакан, он честно рассказал старику, что с ним произошло. Видавший виды человек только покряхтывал и покачивал головой:

– Ох, Валюха, Валюха…

Не вдаваясь особенно в подробности, он рассказал Пашке, что сам пил в своей жизни только два раза.

– Первый, – когда приняв «наркомовские» пошли в декабре сорок первого в сабельную атаку под Рузой. Тут-то меня и «зацепило» пулемётной очередью. Неожиданно так. Всё вокруг свистит – пули, ветер. Мы несёмся по снегу, очумело орём, саблями машем. Вдруг словно кипятком ошпарило! А тут ещё взрыв! Я так толком ничего и не понял тогда. Две пули навылет, в мякоть…

Захарыч вдруг замолчал и потемнел лицом. Долго жевал губы…

– Второй, когда… – Захарыч вновь странно застопорил свой рассказ, словно не мог вспомнить. Или не хотел. Начал шарить по карманам, затем потянулся за табаком. Спичка с шипением вспыхнула, а он не торопился прикуривать. Потом жадно затянулся, словно в две затяжки хотел покончить с самокруткой, и, скомкав повествование, закончил:

– Ну, в общем, пил я неделю беспробудно, словно хотел умереть. И чуть не умер, с непривычки… Потом расскажу. Как-нибудь. Может быть…

Захарыч вздохнул, перевёл дух и немного повеселел.

– Последний раз пили за Победу! А как же! И я вместе со всеми. Но скорее не пил, а так, делал вид – нельзя мне уже тогда было…

Захарыч инстинктивно дотронулся до живота и пояснил:

– Отравился я в тот, второй раз, крепко, как и ты. Серьёзно подсадил желудок спиртом – всё сжёг там не жрамши. К тому же контузия. В общем, поклялся я тогда. На могиле поклялся…

По всему было видно, что признание Захарыча и его рассказ дались ему нелегко.

– Больше я ни разу не смотрел на донышко стакана. Никогда. Только – чай…

Захарыч покрутил перед глазами свой опустевший гранёный стакан.