Наталья Казьмина - О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 1. 2001–2007

(Пономарев пытается стилизовать уже фильмы Александрова, в частности «Светлый путь», даже в советские времена считавшийся одним из неудачных.)

А самое главное – так расхваленная девочка Дарья Семенова (просто клон Лены Яковлевой) не может играть любовь – да еще такую, роковую и всеобъемлющую. Играет каприз, запоздалую детскость, ревность (текст 1-го акта звучит страшно умиленно – мне казалось, когда я перечитывала пьесу, что такая интонация была бы совершенно неправильной – она и случилась), наконец, всю в слезах трагедию потери ребенка, но любви нет. А значит, и предмета для споров об этой пьесе. Умиление, с которым написали о спектакле Карась и Соколянский (особенно), поражает. Опять начинаю думать, что мир сошел с ума.

Апрель

«Анатомический театр инженера Евно Азефа», реж. М. Левитин, Театр «Эрмитаж».

Шикарная провокация, которая заставляет мозги ворочаться и решать сложные алгебраические задачи вместо простых арифметических (и сценических, я имею в виду). После него и спектакля Ю. Погребничко «Предпоследний концерт Алисы» захотелось написать такую же странную, как эти спектакли, статью под названием «Сны о Родине», подверстав к ним и «Сны изгнания» Гинкаса, и Васильева «Из путешествия Онегина». А после 26 мая и «Учителя словесности» В. Семеновского и Н. О.Шейко. Как ни странно.

Май

Дурак гораздо больше наслаждается жизнью, чем умный. Значит, он должен умирать с бо́льшим сожалением? А умный в силу привычки задумываться всегда должен считать свою жизнь не вполне удавшейся? Как он будет умирать? В досаде? Какая несправедливость.

Два самых больших разочарования последнего десятилетия. В коллегах – журналистах, критиках и великих театрального мира. Коллеги продали себя слишком задешево. Великие актеры, приближаясь к солидному возрасту, почему-то совсем не думают о том, что запоминается ПОСЛЕДНЕЕ. После того, как они уйдут, что-то о них должны будут вспомнить. И что вспомнят?

Про Табакова: он стал лукавым царедворцем, играл все хуже, не вдохновенно, ходил по тусовкам с телефонной трубкой и пакетом с «личной» колбасой. Провозглашал, что вернет МХАТу мхатово, а в театре по-прежнему пахнет супом (только другим по качеству).

Про Калягина: Платонова не вспомнят, это очень далеко, вспомнят спектакль «Убю» (несмешной фарс, где главный герой – ублюдок, а главное слово – «говно»). Вспомнят функционера, который распродавал собственность СТД, объясняя это пользой дела, а на самом деле, не умея ею правильно распорядиться.

Как мне это знакомо! Бывший комсомолец, тщеславный провинциал А. Воропаев («спаситель» журнала «Театр») когда-то объяснял мне, что я – саботажница, что не умею принять и понять время, что устарела со своими творческими предложениями. Жизнь нас рассудила, в который раз показала, что я тогда мыслила правильно и перестройку журнала видела тоже правильно. Хороший мог быть журнал, не скучный, не продажный и читабельный – особенно на фоне остальных, среднестатистических.

А сколько, оказывается, правильных советов я давала, а сколько раз интуиция меня не подводила! Не всегда я об этом писала, но мыслила-то правильно! Про О. Меньшикова я сразу сказала, что он замечательный актер, увидев его еще в дипломном спектакле; про В. Спивакова – тоже, когда его поругивали и называли легкомысленным. Ю. Стоянова я отметила в его дипломном спектакле, М. Аронову – тоже. Г. Дитятковского защищала. От «Вассы» Васильева многие воротили рожу, а я вышла с ощущением непонятного, но сильного события. Подвигала по «чуть-чуть» вверх Ю. Погребничко (хотя бедной Гале Ариевич тут принадлежит авторство), за А. Левинского обижалась – теперь у них обоих есть и «Золотая маска», и Госпремия. Ура! Кто бы мог подумать! Только от этого ни горячо, ни холодно.

Еще одно наблюдение. На Ассамблее Союза Театров Европы, которая проходила в ШДИ ( Театр «Школа Драматического Искусства» ) очаровательнее и умнее всех, потому что опытнее и искреннее, был не критик, а актер и режиссер Роже Планшон ( 1931–2009 ). Критики, как один (особенно Жорж Баню с розовыми щечками), напоминали мне «зятя Межуева» или «примкнувшего к ним» Шепилова.

Калягин вдруг решил выступить, причем, судя по лицу, тоже недовольный пустословием. Что сказал? Причем, с волнением, чуть плюсованным, даже со слезами на глазах – вот что значит русский актер. Передаю смысл и ручаюсь за него. Рассказал как, ставя за границей, он пытался актеру («очень хорошему, талантливому!») объяснить фразу из «Дяди Вани» – «пропала жизнь». И тот не понимал. Это понятно только русскому человеку, поэтому русский актер – это профессия плюс боль, причастность к болям и чаяниям народа. А мы сейчас живем торопясь, забывая, что боль актера – это главное. Общая тенденция – ставить спектакли за два месяца, «собравшись на минутку», считая, что время – деньги.

Так хорошо сказал! А кто столько выступал против стационаров? Получается двойная мораль?

В телепередаче «Школа злословия»был главный редактор «Коммерсанта» Андрей Васильев, который потрясающе и представил, и живописал современную мораль (он сам такой). Нельзя обижаться на журналиста, говорил он: для него чужое несчастье – сенсация, рост тиража. Я один в частной жизни, и другой – в общественной. Это выглядит пародией на американскую жизнь и ее персонажей (да даже не на жизнь, а на ее отражение в американских фильмах). Нельзя так смазывать понятия. Тем более, в творческих профессиях: Бог отнимает тогда талант, и это уже видно на отдельных «гражданах республики», на их искусстве.

Во время одного из выпусков «Культурной революции»(про цензуру и свободу) В. Шендерович сказал (на чью-то реплику, что у нас не свобода, а только свобода вранья): свобода вранья все равно лучше цензуры. Нет цензуры внутренней – вот что плохо. А свобода вранья – это очень вредно. Не для нас, мы это проходили, мы разберемся, мы отделим зерна от плевел. Но для молодых и незакаленных это плохо. Они ведь не умеют еще отличить правду от лжи. Это формирует цинизм, невежество, дилетантизм, отсутствие моральных тормозов в профессии.

«Город Евы». «Крайняя белизна», танец-модерн, балетмейстер Эва Лилья (Швеция), ЩДИ.

Подружка Васильева, играла у него в Атриуме и Манеже. Поставила танцы в «Моцарте», кстати, хорошо. Ее танцы – не мое, слишком схематично, понятно, что почем через 10 минут. Нет внутреннего ощущения композиции, времени, которое должен идти спектакль.

«Город Евы».Три пары танцоров – символизирующие возраст. Юность (в белом), зрелость (сочном, красно-зелено-коричневом) и старость (тоже в белом, но нижнем белье). Три цилиндрические платформы-площадки. У Юности снизу поддувает ветер, романтически развевая волосы и костюмы, все летит, танец построен на объятиях, поцелуях, нежных касаниях, на движении друг к другу. У Зрелости снизу идет дым, ощущение, что пол под героями пышет огнем, танец построен уже на любви – ненависти. У молодых движения птиц, руки похожи на выгнутые лебединые шеи. У зрелых – движения обезьяньи. Старики в закрытом стеклянном цилиндре и на них идет вода из душа. Здесь есть и нежность молодости, и грубость зрелости, и равнодушие старости, ложатся спать, отвернувшись друг от друга.