Ксения Хан - Глаза колдуна

– С какой такой радости ты веришь психу, который тебя преследовал?

– Он и тебя преследовал, – не моргнув и глазом, сообщает Клеменс.

– Девочка, ты совсем…

– Персиваль единственный, кто сказал мне правду, – перебивает она. – Ни мама, ни папа ни разу не говорили мне, что я родилась вне брака и вообще не родная дочь Генри Карлайла. Мать вечно сажала меня под замок всякий раз, когда ей что-то не нравилось, и, видимо, таким образом пыталась оградить меня от своих ошибок. Не самый действенный способ, знаешь ли. Ты тоже мне врал. И Шон мне врал. И вообще все люди в мире, Теодор, врут друг другу. А Персиваль – нет.

– Клеменс! – стонет Теодор. – Он мошенник и убийца. На его руках наверняка не одна пинта чужой крови.

– Как и на твоих!

Ее крик повисает в воздухе, эхо от него застревает в хрустальном сервизе за стеклянной дверцей маленького бара и звенит там, вызывая зубную боль. Теодор давится словами – те встают поперек горла, не дают вздохнуть, остаются немым воплем внутри его тела. Клеменс отворачивается от него и прячет глаза. Сожалеет ли она о брошенных, словно осуждение, словах? Они никогда не говорили с ней на эту тему, и только теперь Атлас ясно осознает, как много она о нем знает и молчит, чтобы сохранить между ними едва ли подобие мира.

– Не думал, что ты станешь моим судьей, – разочарованно бросает Теодор.

– Я не судья тебе, – отвечает она. – Ты меня вынудил.

Они молчат. Теодор напряженно всматривается в поникшую фигуру Клеменс, медленно, бесповоротно понимая, что за прошедшую ночь она поменялась настолько, что ему уже не увидеть в ней прежнюю любознательную девочку. Когда тишина становится невыносимой, в гостиную тихо входит Шон.

– Зав-трак, – запнувшись, сообщает он. Встрепанный и все такой же встревоженный, он вдруг кажется Теодору единственным человеком в этом доме, все еще сохранившим свою цельность, хотя с самого начала Шон не мог претендовать на это звание. Кто угодно, только не Шон. Теперь же он один не разваливается на части вместе со стремительно меняющимся миром вокруг.

Пока они все делят на троих несложный завтрак – омлет с помидорами и поджаренные до черных корочек тосты, чересчур жирные, да еще и намазанные с обеих сторон арахисовым маслом и джемом, – Клеменс молчит. Это Теодор после брошенных ею злых слов должен обижаться и строить из себя задетую несправедливым отношением особу, но, к своему сожалению, он понимает, что в данном случае Клеменс оказалась права.

Может статься, на его руках крови не меньше, чем на руках Персиваля. Делает ли это их… если не одинаковыми в глазах Клеменс, то хотя бы похожими?

В конце концов первым не выдерживает Шон.

– Бросай эту затею, – говорит он, сгружая грязную посуду в посудомойку. Теодор лениво наблюдает за ним со своего места и не без иронии отмечает, что за последние сутки неуклюжий нескладный мальчишка прижился в чужом доме, как в своем собственном.

– Почему вы оба так не хотите, чтобы я, наконец, узнала себя? – вскидывается Клеменс. Сидя напротив Теодора, она даже не поднимает к нему головы и смотрит куда угодно, только не на него. Это злит .

– Ты единственная, кто воспринимает игры с опасным маньяком как поиски себя любимой! – рявкает Шон, гремя чашками. На столе незаметно появляются чайник с чаем, сок и кружка кофе. Теодор с осторожностью тянется к ней и принюхивается к аромату. Растворимый, какая гадость.

– Я просто хочу, чтобы в моей жизни наконец хоть что-то стало определенным! Если сейчас весь мир трещит по швам, то было бы здорово найти в этом хаосе свое место. Ведьма – не такое уж плохое призвание, раз другого мне пока не предлагали.

– Ведьма – самое ужасное призвание в мире, поверь мне, – встревает Теодор, резко опуская кружку с кофе на стол. Напиток в ней идет волнами и выплескивается через край, обжигая его руку, но Теодор не обращает на это внимания – сверлит Клеменс злым взглядом и в миллионный раз проклинает провидение, что свело его с этой глупой девчонкой.

– Ты так говоришь, потому что тебя они обидели, – парирует Клеменс.

– Прокляли , ты хочешь сказать? – цедит Атлас.

– Вот именно! Ведьмы тебя прокляли, ведьма же и спасет!

Раздается грохот, прерывающий все возмущение девушки: злой Шон, не сумев выразить словами все свои эмоции, роняет чистую сковороду на пол и тут же ругается такими словами, что даже Теодор удивленно вскидывает брови. Неожиданно мальчишка набирает себе пару очков в глазах Атласа: такой необыкновенно богатый словарный запас! Даже он не использует подобных слов, чтобы выразить переполняющий его гнев.

– В любом случае, – говорит он, когда Шон наконец останавливается, чтобы перевести дух. Клеменс таращится на мальчишку, будто тот только что сотворил магию собственными руками. – Ты уже решила, что плюсов от твоего выдуманного нового положения будет больше, чем минусов, а это не так.

– Выдуманного?

– Ох, хорошо! – Теодор сминает в руках скатерть, и та скользит по столу, а крупные клетки рисунка сворачиваются и ломаются под неправильными углами. – Ты вообразила себя спасительницей, бросаешься заявлениями, всеми этими «ведьмами» – и думаешь, что решаешь чужие судьбы! Я совсем не хочу, чтобы меня спасала ты , что бы ты под этим ни подразумевала, понятно?

Клеменс открывает от изумления рот. Шон делает то же самое, хотя Теодор полагал, что в этом вопросе мальчишка на его стороне. Может, он неправильно выразился? Какими еще словами нужно было бросаться в нее, чтобы она поняла, во что хочет ввязаться?

– Я что, – шипит Клеменс, – настолько слаба, чтобы оказаться ведьмой? Еще на прошлой неделе ты был бы счастлив узнать, что я одна из тех, кто способен спасти твою душеньку, а теперь воротишь нос, едва поняв, что это может оказаться правдой?

– Прекрати, – сердито отрезает Теодор.

Он встает, делает шаг назад от стола и устало прислоняется к подоконнику. За его спиной цветочные горшки с какими-то мелкими белыми кустиками отъезжают к окну вместе со стеклянными подставками, жалобно визжа.

Клеменс наблюдает за ним, поджав губы.

– Дело не в том, что я трус, и не надо делать такое лицо, я знаю, что на языке у тебя вертится именно это. Клеменс, пойми… – Теодор вздыхает, хватается пальцами за переносицу и сдавливает ее сильно, до белых точек перед глазами. Весь мир начинает плыть, будто погрузившийся под воду. – Ты возвращаешься от этого маньяка и начинаешь бросаться такими словами, что становится страшно. Не сама ты пугаешь, а то, что с тобой творится. Пойми, я уже видел такое: каждый раз какая-то глупышка начинает верить в свои слова. Они набирают в ней силу, наполняют ее чем-то древним и неконтролируемым. И каждый раз она сама себе становится врагом, и эта мощь убивает ее изнутри. Персиваль был прав, когда предупреждал тебя: слова несут в себе огромную силу, и с ними нельзя играть. Ты так легко, так просто соглашаешься с этим, говоришь: «Я ведьма», принимая на себя роль, которая, возможно, уготована совсем не тебе. Ты действительно хочешь стать ею? Зачем тебе эта угроза для собственной жизни?