Ксения Хан - Глаза колдуна

Атлас хмурится и молчит.

– Не можешь ответить?

Клеменс злится: внезапная обида и ярость поднимаются со дна ее желудка и топят все разумные доводы – сейчас не время для таких расспросов, сейчас нужно добраться до дома, оказаться в родных стенах и смыть с себя испуг, отыскать Шона, в каком бы углу он ни прятался, и вытащить его из лап Персиваля… Но все это отходит на второй план.

– Ты так испугался за меня, потому что видишь во мне ее ? Я для тебя Клементина?

Прозвучавшее имя действует на Теодора как удар молнии, и он дергается, отступает еще дальше и спотыкается. Незнакомая Клементина встает между ними невидимым призраком.

– Я права? – Голос Клеменс дрожит, и она злится на себя еще сильнее. – Ты видишь во мне ее и потому так отчаянно за меня цепляешься, да?

Теодор молчит. Она открывает рот, чтобы сказать еще, добить его, выплескивая из себя ненужные чувства, словно это он виноват в том, что разобраться в себе Клеменс не может.

– Слишком много эмоций, – вместо этого говорит она и вздыхает. Стоящий перед ней Теодор кажется побитым щенком, и это непривычное зрелище пугает ее.

Так много в мире вдруг стало ее пугать.

– Я задам тебе этот вопрос, когда придет время, – роняет Клеменс. – Будь готов ответить на него должным образом. А теперь идем домой. Мне нужно найти Шона.

Они возвращаются с рассветом – молчаливый, оглушенный Теодор и уставшая, выбившаяся из сил Клеменс. Оливия вскакивает с кресла, когда они вдвоем проходят в полутемную гостиную.

– Где ты была?! – кричит мать, не утруждая себя предисловиями. Она не спала всю ночь, не сменила одежду, не смыла макияж, и теперь выглядит старше своего возраста: спутанные волосы, собранные в слабый пучок, помятая рубашка, выпачканные в апельсиновом соке брюки. – Где тебя носило?!

От ее криков хочется взвыть в голос – голова раскалывается на части, тело не держит от вселенской усталости. Клеменс делает глубокий вдох и медленно выдыхает.

– Я разговаривала с отцом, – припечатывает она. Бессонная ночь лишила ее сил на какие-либо эмоции, и потому Клеменс говорит равнодушным сухим голосом.

Этот внезапный пустой ответ заставляет Оливию замолчать. Она открывает рот, но ничего не говорит, и Клеменс, окинув ее застывшую фигуру безразличным взглядом, идет вглубь комнаты. Пересекает ее, выходит в кухню.

Там, за барной стойкой, сжимая в руках пустой бокал из-под цитрусового сока, сидит Шон. Опустошенный, как брошенная, ненужная никому кукла. Сейчас, в ярком белом свете восходящего солнца, Клеменс отчетливо видит на его лице отпечаток прожитых им лет – старческие морщины на мальчишеских щеках, пожелтевшую кожу и уставшие, вечно заспанные глаза с темными пятнами под ними.

– Эй, – зовет Клеменс. Шон поднимает к ней взгляд. – Прежде чем ты что-то скажешь, послушай. Я не…

– Это моя вина , – беззвучно шепчет Шон. Он смотрит на Клеменс так, будто самолично повязал и отдал в руки опасному психу, но это неправда. Важно, чтобы он понял.

– Послушай, – с нажимом повторяет она. – Со мной все в порядке, он меня не тронул. И не тронет, я уверена. Я нужна ему живой и здоровой.

Позади Клеменс, пока она не видит, увлеченная Шоном полностью, встают в проеме двери Оливия и Теодор. Она все еще напугана уверенностью дочери, которой не было в Клеменс никогда на ее памяти. Он раздавлен открытием.

– Послушай, Шон, – говорит Клеменс.

«Слишком много эмоций, они мне мешают, – повторяет она для себя сказанное Персивалем. – Увереннее».

И, отпустив беспокойство, выдыхает:

– Я помогу тебе избавиться от него. Я смогу разорвать вашу связь.

Шон вскидывает голову, сползает со стула.

– Как? – тихо шепчет он.

Клеменс считает про себя до трех, прежде чем ответить.

– Все просто. Я ведьма.

Вообще-то шокирующих новостей за последние сутки Теодор узнал предостаточно, чтобы самому бессовестно падать в обморок, но вместо этого он, проклиная всех ведьм на свете, несет потерявшую сознание Оливию Карлайл в ее спальню. Позади плетутся ошалевший Шон и совершенно непробиваемая Клеменс.

– Налево, – командует Клеменс, ногой открывая дверь материнской комнаты. Здесь свет льется в чистое окно и заливает радостными утренними лучами широкую кровать, отражается в овальном зеркале над столиком с косметикой, солнечными зайчиками дрожит на стенах. Теодор кладет бессознательную женщину на постель и отходит, полагая, что Клеменс захочется побыть рядом с матерью некоторое время.

Но та, коротко кивнув Шону, выводит их обоих из комнаты.

– Надо поговорить, – бросает она замершему у окна Теодору. – Оставь ее, она устала.

– Какая поразительная забота, – бормочет себе под нос ошарашенный Атлас.

Втроем они спускаются в гостиную; некоторое время уходит на то, чтобы мальчишка вместе с Теодором расположились в креслах, подальше от раскинувшейся на диване Клеменс. Та ведет себя как ни в чем не бывало, выражая каждым своим действием, взглядом, жестом само спокойствие. Если бы только она знала, как Теодор сбился с ног в ее поисках этой ночью или как ее мать не сомкнула глаз и потому, видимо, не выдержала и упала в обморок от последних речей дочери, или как Шон, этот трусливый мальчишка, названивал ублюдку Персивалю, нарушая все свои выстроенные за годы жизни с ним «нельзя»…

– Что на нее нашло? – спрашивает Шон, полагая, что никто его не услышит. Теодор задает себе тот же вопрос и, оглянувшись на мальчишку, одновременно с ним пожимает плечами.

– Вы закончили? – вздыхает Клеменс, и они, как по команде, поворачивают к ней головы. В руках девушка держит смартфон, нажимает на экран, и тот тускнеет, а из динамиков вдруг льется в нагретый утренним солнцем воздух хрипящий голос ее недавнего похитителя.

Теодор напрягается, сжимает руки в кулаки и не видит, как бледнеет в другом кресле Шон.

«Ты догадливее Шона, моя дорогая», – доносится из динамиков. Мягкий елейный голос звучит знакомо, и Теодор вдруг представляет себе злобную улыбку на бледном лице, которую, возможно, мог уже видеть…

– Итак, что мы имеем? – Клеменс, вооружившись ручкой и блокнотом, строчит что-то последние полчаса, останавливая аудиозапись с разговором каждые три минуты. Взмыленная, уставшая, с карандашом в пучке волос вместо заколки, она отказывается есть и пить, а на любимый апельсиновый сок, принесенный из кухни Шоном морщится так, будто тот предлагает ей выпить яду.

– Клеменс, – как можно спокойнее зовет Теодор. – Тебе надо поспать. Ты устала.

Она шикает на него и отмахивается, кусает кончик ручки, теребит засаленный пальцами воротник своей рубашки. На нее больно смотреть, боязно. Кажется, что в любую секунду она, напряженная до последнего волоска, рассыплется от любого неверного движения. Поэтому Теодор наблюдает за ней и почти не дышит, страшась того, какой хрупкой она сейчас выглядит, несмотря на всю свою сосредоточенность.