Дин Кунц - Город (сборник)

Миссис Нозава посчитала, что Лукас Дрэкмен, удивительно разносторонний и умный, учился на первом курсе в тот год, когда доктор Мейс-Маскил овдовел. И, по мнению миссис Нозавы, представлялось интересным узнать, на какую сумму Норин застраховала свою жизнь и владела ли существенными активами, которые в случае ее смерти переходили в собственность мужа.

Миссис Нозава надеялась, что мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» не попросит ее найти ответы и на эти вопросы. Хотя проведенное маленькое расследование доставило ей огромное удовольствие, она все-таки не собиралась превращаться в частного детектива, поскольку ее целиком и полностью устраивал привычный образ жизни.

Когда миссис Нозава попрощалась с Ириной и разорвала связь, Тосиро Мифунэ положил огромную голову ей на колени, и она почесала его за ушами. Сказала, что он хороший мальчик, очень хороший мальчик, и мир стал бы несравненно лучше, если бы люди в своем поведении больше походили на собак. Для лабрадора-ретривера Тосиро был собакой крупной, но при правильном подходе и он умел мурлыкать от удовольствия.

Картина, которая нагнала на меня страху, была прекрасной, и все последующие годы я воспринимал ее не иначе, как шедевр. Написал ее Карел Фабрициус, голландец, ученик Рембрандта. В тридцать два года его разорвало в клочья, практически со всеми – за редким исключением – картинами при взрыве порохового завода в Делфте в 1654 году, который уничтожил треть города.

Картина, очень маленькая, называлась «Щегленок на стене, освещенной солнцем». Она считалась лучшей за все столетие картиной, посвященной птицам. Фоном служила залитая солнечным светом стена. На ней висела кормушка, размером десять на шесть дюймов, на которой и устроилась птичка. Тонкая цепочка длиной в пару футов, пристегнутая к лапке, не позволяла щегленку улететь, но он мог подниматься в воздух, пробуя силу крыльев, чтобы снова опуститься на кормушку, так что существование он влачил такое же жалкое, как попугай в большой клетке.

Жестокость пленения, бездумное решение хозяина посадить его на короткий поводок разрывали мое сердце, хотя, казалось бы, сердце не может разорваться. Но жизненные обстоятельства птицы являлись только одной из причин, по которым картина перепугала меня. Настроение птицы – вскинутая головка, повернутая к зрителю (а в мире картины – к своему хозяину), что-то в позе щегленка говорило о том, что он, конечно, на привязи, но эта привязь не сломает его, и он готов и дальше стоически выдерживать страдания. И я, наверное, расплакался бы, если бы надолго задержался у этой картины.

Жизненными обстоятельствами птицы и ее отношением к ним дело не заканчивалось. В дрожь меня вогнал правый глаз щегла. На картине левый глаз находился в тени, но правый блестел жидкой капелькой света, нарисованный с таким мастерством, что не вызывало сомнений: эта птичка могла видеть. И глаз не просто смотрел на зрителя. Взгляд не только его пронзал, но и рассказывал ему и всему окружающему миру о крайней жестокости заточения.

Но и это было еще не все.

Внезапно я понял, что означает для меня эта картина, и подумал, что мне понятно ее значение для художника. Многие, кто верит в Бога, также уверены, что Он не просто Создатель всего живого, но растворен в природе, всегда с нами, знает о каждом из нас и заботится обо всех. И через правый глаз птицы, такой влажный и яркий, которым она смотрела на своего хозяина, за ним наблюдал и наш Создатель. Видел и любил хозяина птички, но при этом скорбел о его жестокости. Этот глаз точно так же смотрел и на меня, не только на хозяина птички, знал, что во мне хорошее, а что плохое, знал о моей храбрости и о моей трусости, знал и о моей лжи. Десятилетним я бы не смог обратить все мои тогдашние мысли в слова, но понимал: как птичка, я тоже на цепи, и каждая моя ложь – очередное звено этой цепи, я одновременно и птица, и ее хозяин, посажен на цепь и подвергаюсь опасности, благодаря своим действиям.

Амалия заметила, что меня трясет.

– Иона, что с тобой? – спросила она.

– Ничего. Не знаю. Ничего. Все в порядке.

– Ты дрожишь как лист на ветру.

Еще раньше я отметил, что выставка очень нас увлекала и мы пропустили ланч. Теперь нарочито взглянул на часы.

– Мы не ели. Уже два часа дня. Наверное, я умираю от голода. В этом все дело. Очень голодный. Давайте найдем лотошника. Не могу без хот-дога.

– И что означает для тебя эта картина? – спросил Малколм, как только я отвернулся от «Щегленка».

– Еще не знаю. Мне надо будет взглянуть на нее снова. Когда не буду таким голодным. А вам есть не хочется?

Мы проходили зал за залом по белому мраморному полу, спускались по ступеням, оставляли за спиной все новые залы… Я и не подозревал, что мы так далеко ушли, и задавался вопросом, помнит ли Амалия путь к выходу или мы кружим и кружим по музею, словно в одном из эпизодов «Сумеречной зоны». Но потом мы миновали окошечки кассы, в которой покупали билеты, и тут же позади осталась и парадная дверь «Пинакотеки».

Я вспотел еще до того, как мы вышли из залов с кондиционированным воздухом, а день, достаточно теплый, но не жаркий, не мог объяснить пленку пота на моем лице.

– Ты уверен, что причина только в голоде, Иона? – спросила Амалия, когда мы шли по улице в поисках киоска с хот-догами. – Я в этом сомневаюсь.

– Конечно, – ответил я. – Точно. Мне просто надо поесть.

– На наших билетах проставлена дата, – напомнил Малколм. – Мы можем вернуться после того, как перекусим.

Я на картины насмотрелся, но ничего не сказал.

Мы нашли киоск с хот-догами. Взяли по два и по пепси. Уже почти добрались до здания суда, рядом с которым находился небольшой сквер. Сели на лавку, принялись за еду. Надеясь на крошки, к нам начали подбираться голуби, тоже смотрели блестящими глазками. Но не так пристально, как щегленок – на меня.

Дрожь ушла, словно причиной послужил именно голод, и Амалия заметно повеселела, перестав тревожиться обо мне.

Я прикинулся, будто меня зачаровало здание суда, поделившись этим с Амалией. Она отметила, что архитектура этого огромного здания заслуживает того, чтобы познакомиться с ним поближе. И к тому времени, когда мы осмотрели все помещения, открытые для публики, выяснилось, что на автобус, отправляющийся в 15:20 с угла Национальной авеню и Пятьдесят второй улицы, мы успеваем только бегом.

По дороге домой я тревожился и гадал, когда упадет топор, и подразумевал отнюдь не саксофон Малколма.

Миссис Нозава позвонила мистеру Тамазаки из морга «Дейли ньюс», но тот уже закончил работу. Сообщения она не оставила: он предупреждал, что его расследование никак не связано с его работой в газете, поэтому, если трубку возьмет кто-то еще, то передавать ему ничего не надо. Она позвонила домой, но гудок раздавался за гудком, трубку не снимали, а автоответчиком мистер Тамазаки, очевидно, не обзавелся.