Геннадий Тарасов - Нелюбим

Вечерняя звезда, повторил он вслух. Невероятно! Неужели газета наша существовала уже в те времена? Боже мой, такой древности нет даже в архиве!

С трепетом, как величайшую драгоценность, он взял газету в руки.

Именно с этого момента началась наша удивительная история. Лишь потом понял Тант, что прелюдией к ней была вся его предшествующая жизнь.

.5.

Жизнь, в сущности, странная штука

Если разобраться, вся цепь событий, крупных и незначительных, из которых слагается жизнь отдельного человека, носит несомненный отпечаток его неповторимой личности. Человек состоит в постоянной борьбе с судьбой, кто кого, и то, что произойдет с одним, никак уже не может случиться ни с кем другим. Так что, спросите вы, судьба – это существо живое? Может, еще и разумное? Насчет разумного – помолчу, а про остальное не знаю. Но то, что Танта заинтересовали странные заметки в старых газетах, несомненно, могло случиться лишь с ним одним. Все к тому шло, как говорится. Судите сами. Кому еще, как не Танту, могла прийти в голову мысль разобраться в этой запутанной и основательно запорошенной временем истории, кроме как на вымысел, ни на что другое не похожей?

Рука Танта еще хранила память о первом прикосновении к вынырнувшей из прошлого праматери «Вечерней звезды», а едва слышный крик, сорвавшийся с ее иссохших бумажных губ, пустил уже прочные корни в его душе.

Все было очень странно и ни на что не похоже.

«Тем лучше, – думал Тант. – Тем прекрасней должна быть разгадка».

Два дня спустя он только и думал об этой истории. Думал много и тяжело, но все понапрасну. Видимо, сердце не чувствовало близости, а разум не находил аналогий. Чувствовал он, что коснулся неведомого, непонятного ему, и злился по той причине, что такого быть не должно. Он хотел понимать, он стремился к тому, он готов был отправиться в путь. Дело за малым – узнать направление.

А ночью ему приснился сон. Приснился шар, явился образ… «Явился! – взвился он против проявившегося в сознании слова. – Являются только черти во сне!» И осекся. Кто является, он знал, но ведь и она… эта… тоже явилась. Он мог поклясться в этом. Как и в том, что прекрасней явления он еще не встречал. Даже Лалелла… Воспоминание о Лалелле в этом месте рассуждений он решительно задвигал в дальний угол памяти. Хотя, если хотите, Лалелла совсем не явление. Вот так.

Ах, если бы не след на стене! Все можно было бы объяснить в пределах логики, не будь этого проклятого следа. Он путал все карты, он был реален, и потому понуждал верить в то, во что верить не хотелось. Или не моглось. Впрочем, почему же только нереальность? Быть может, шар, в самом деле, влетел в комнату, когда он спал, и так своеобразно повлиял на его психику, что он поверил в свои видения. Может быть, он излучает какие-то неизвестные лучи, а они угнетают человеческий мозг, вызывают галлюцинации? Он входит в сон, он брызжет огнем, и все, что видит человек, он видит сквозь неживое призрачно-голубое пламя. И сон уже не сон, а одурь. Человек и спит, и не спит. Он видит все с закрытыми глазами. А потом шар взрывается, и дурман рассеивается. А память остается. Быть может, по неизвестным его законам так и должно случаться? Просто неизвестное физическое явление. Просто… Но как быть с видением? Если шар реальность, значит, чудный образ – бред, сон, что угодно, но только не явь. Ему нет места под солнцем, с ним невозможно встретиться на утренней заре и спросить, зачем он так прекрасен! В смысле, она, девушка.

Остается память…

Согласиться на это Тант не хотел, не мог…

В тот год, ничем, в общем-то, не выдающийся среди подобных ему проплывающих кадров в киноленте жизни, неожиданно заговорили о чудесах. Заговорили все, сразу и повсеместно. Припоминали всевозможные случаи, сбывшиеся приметы, знамения и прочие удивительные вещи. Кто-то где- то видел черта, над кем-то поиздевалась ведьма, кого-то невзлюбил домовой… Нашлись очевидцы, рассказавшие, что снова слоняются по улицам города злые оборотни, и – совсем страшное – объявился упырь, которому, правда, пока не везло в его губительных замыслах. И даже поговаривали, шепотом, что в городе иной раз бывает сама Она.

Кто Она такая – этого никто не знал. Но все были уверены, что – ужас, ужас…

– Ерунда, чушь, небылицы! Простота святая! – фыркал на все это Тант, непоколебимо уверенный, что потусторонний мир, фантазии о нем – от умственной инфантильности и душевной плесени.

Зато, когда он показал сослуживцам газеты со статьями о девушке Нике, кто-то воскликнул:

– Вот видишь, и здесь не обошлось без нечистой силы. Дело нечисто!

– Нет! – взвился Тант. – Чисто, ребята, все здесь чисто! И я докажу вам это!

Улыбались, шутили, пожимали плечами… Отводили глаза.

«Что ты, Тант, – говорили они, – успокойся. Это ведь обычная газетная «утка». Приманка для читающей публики. Шутка – и ничего больше. Ну, не тебя учить, что может означать подобное…»

– Не может быть! Неужели вы не чувствуете, что все это правда? – не соглашался Тант. – Вы, ребята, так слепы, что мне жаль вас. И, представьте, мне стыдно, я, как-никак, знаком с вами.

– Тебе нужно было родиться в другое время, – смеялись над ним. – Ты опоздал, чудак, угомонись!

– Нет, друзья, – стоял на своем он, – наше время совсем не простое, и в мире еще много недоработанных дел и нераскрытых тем. Кроме того, я имею желание доказывать себе постоянно, что сегодня я сильней и лучше, чем был вчера. Только этот эликсир способен поддерживать во мне огонь. Иначе я жить, не согласен.

– Почему ты не родился Колумбом? – спрашивали его. – Придется переродиться.

– Я не против! – кивал он. – В следующий раз.

Переродиться! Зачем? Он родился журналистом и вот, кажется, нашел свою Америку.

Тант поставил перед собой задачу, которая оказалась сложной, как никогда. Порой он стонал от отчаянья, стискивая голову руками, скрипел зубами по ночам, но, успокоившись, представлял себе всю сладость будущей победы – и силы вновь наполняли его. О, он мог совершить невозможное! Честная победа над опасностью, неизбежностью, над злобным врагом, над собственной слабостью – ведь это жизнь! Жизнь, приносящая радость.

Однако, от напряженной и, главное, бесплодной работы ума, да и воображения, он так устал, что как-то поутру все перепутал. Он стал обувать левый ботинок на правую ногу, потом правый ботинок – на левую, потом бросил это занятие, натянул осевшие в коридоре с летней поры болотные сапоги и вышел на улицу, постучавшись в дверь и испросив разрешения выйти. В редакции он при встрече поцеловал руку машинистке, с которой у него была сухая, как корка сукровицы, антипатия, чем поверг несчастную женщину в обморок. В довершение ко всему, он белыми стихами написал заявление в местком с просьбой выделить ему пособие на детское питание. Заявление начиналось словами: