Константин Фрес - Невеста для Бессмертного

В костлявом кулаке Яги, щедро протянутом Кощею, была зажата четырехгранная бутылка зеленого стекла. В таких бутылках обычно хранится яд – вона же череп черный с перекрещенными костями, порядком затертые от времени, выглядывают из-под ладони Яги. Плещущееся в бутылке пойло остро пахло алкоголем.

– Благодарствую, – сухо отказался Кощей.

– Ну, а я выпью, – кокетливо ответила Яга и бухнула прямо из горла.

Пила, вроде, Яга, а Кощею почему-то казалось, что он. Потому что с каждым глотком Яга становилась все моложе, все полнее, все завлекательнее. Морщинистые дряблые щеки ее белели, разглаживались, наливались румянцем, сочные груди натягивали ветхую ткань сарафана, под аппетитной задницей затрещал стул.

– Ну, как тебе фокус? – отбросив опустевшую бутылку, ликуя, прокричала Яга нетрезвым голосом, упирая руки в боки. Кощей на миг онемел, от изумления пуская слюни и чуть привстав на трясущихся ножках. – Вот эдак я богатырей и заманиваю!

– Бабубы, – сказал Кощей на языке неандертальцев, дико и ненормально вращая глазами.

Яга была диво как хороша. Богата бедрами, тонка станом, бела лицом. О союзности ее бровей говорить не приходилось. Союзны!

Глядя на нее, Кощей понимал, что «Плэй Колобком» можно было б не только баню истопить, но и подтереться, если б они не были такими жесткими, – вот так хороша была Яга!

Молода, хороша и нетрезва. Сильная женщина в бане без комплексов и предрассудков – это же мечта любого Финиста!

– Как баня-то твоя стоит до сих пор, – выдохнул Кощей, которого от вида красоты такой вот-вот хватит апоплексический удар.

– Илюха Муромской правит ее каждое лето, – усмехнулась Яга, кокетливо поводя плечами. – Иначе б давно завалилась.

– Это что, винище из яблок молодильных? – догадался Кощей, указав дрожащим пальцем на опустевшую бутылку.

– Оно самое, – гордясь собой, подтвердила Яга, кивнув головой. – Красота требует жертв, Кокоша. Приходится бухать по-черному, чтоб получить любви.

И Яга снова сатанински, нетрезво, захохотала.

Дело в том, что молодильные яблоки в Три Девятом были таким же чудом, как в любом среднестатистическом холодильнике. Однажды сильно не вовремя ударил мороз, и яблоки забродили. Налетевшие жар-птицы алкоголя отведали – им понравилось. Хмельные, они наклевались яблок безо всякой меры до состояния Фениксов – то есть, яйцами попадали в траву,– а яблоню разломали. Спроси их, алкашей, зачем. Какой-то мичуринец-садовод вроде бы как будто бы выращивал новую яблоню. Но когда она еще начнет плодоносить!

А тут такое.

– Где взяла? – строго спросил Кощей.

– Законсервировала, – недобро ответила Яга, без запинки, как на допросе в КГБ, выговорив трудное слово. Под взглядом ее прекрасных глаз Кощей смутился и спорить не стал. – Насолила, наморозила, впрок запасла.

– Самогону нагнала…

– Так ценность продукту лучше всего сохраняется! – голосом базарной торговки заспорила Яга, и очарование ее вмиг сползло. Кощей подтер катящиеся слюни и вздохнул. Яга это заметила и озлилась. – Вот за что не люблю вас, интеллигентов, романтиков, чистоплюев – реальная жизнь вас пугает. Все вам, понимаешь, образ бесплотный подавай! Статуй мраморный, идеал красоты! А настоящую-то, живую бабу вы ж не цените! В душу-то не глядите! Ты вот тоже воровал все больше царских дочек да красавиц, а гусятницу Таньку не видел в упор! А девка какая – золото! Работящща! Добрая! А Аленка? Ребятишек любит! Огород тяпает! Эх, Кокошка, тыщщу лет тебе, а все капризничаешь, как Ивашка на лопате! Взял бы любую, да кого хошь, только с душой, – зачем тебе царевны?! Ладно… воспитанием твоим пусть другие дуры занимаются.

И Яга протянула брезгливому Кощею диво дивное – настоящее яблоко молодильное. Сорта «белый налив».

– Это тебе, Кокоша, – наставляя Кощея, проговорила Яга. – Съешь и помолодеешь. Яблоко, правда, староватое, в подполе долго лежало. Магия коротить может. Разоденешься покрасивше, по последней моде тамошней, золотишком побрякаешь, девок поразвлекаешь – глядишь, и выловишь рыбку свою золотую… А это, – Яга недобро сощурилась, решительно ткнув под нос Кащею еще одну бутылочку зелена стекла, – выпьешь сам, и избраннице своей нальешь! Но тока той, с какой точно вернуться сюда пожелаешь. Обратной дороги-то не будет.

****

Выпроводив сопротивляющуюся хозяйку на кухню и приставив к ней кота, оставшись один, Кощей приступил к осуществлению своего плана. Перво-наперво он разделся, аккуратно сложив на шатком стуле свои непривычно яркие одежды – узкие и скользкие, как лягушачья кожа, штаны, бархатный пиджачок, жилет с серебряной цепочкой и рубашонку.

Оставшись почти голышом, подтянув сползающие с выпуклого пузика трусики от Дольче и Габбаны, Кощей достал из своего чемодана чудо-яблоко и с остервенением вгрызся в его глянцевый бок. Яблоко было сочное, вкусное, но отчего-то не срабатывало. Магия искрила; в воздухе запахло горелой изоляцией.

– Ты чего там удумал?! – подала голос с кухни сердитая Марьванна. – Электричество мое тратишь на свои шпионские нужды?!

– Молчи, женщина! – задушенным страшным голосом отпетого негодяя ответил Кощей, пожирая яблоко с кожурой и косточками. Магия искрила пуще прежнего, где-то что-то трещало и коротило, но превращения все равно не происходило. Обсосав яблочный черешок, сыто отрыгиваясь, Кощей почесал в затылке, размышляя, как быть.

Магия была вещью ненадежной. С ней такое – замыкания не вовремя, – часто случалось. И в битвах, и в колдовстве. Отсюда и рождались в былинах внезапные вот это повороты типа «исхитрился Никита Кожемяка, да и сшиб все двенадцать голов змею поганому!»

Ага. Исхитрился он. Просто у змея коротнуло не вовремя.

Частенько Кощей в образе черного коршуна, как аварийный лайнер, заходил на посадку раз пять, никак не перекидываясь в человека. Исправить это дело можно было лишь одним проверенным дедовским способом – ударившись оземь. Этим способом пользовались все – злодеи, волки, зачарованные красны девицы. Ну, что делать.

И Кощей, конечно, тоже не гнушался.

Видя, что магия не работает, Кощей, недолго думая, вскарабкался на кровать Марьванны, предательски заскрипевшей на весь дом, дрожащими ногами, словно неумелый эквилибрист, ступил на расшатанную спинку, и, раскинув руки в разные стороны, ничком рухнул на пол.

М-дя…

Мать – сыра земля принимала Кощея поласковей, чем паркетный пол. Было очень, очень больно, и, что самое обидное, не помогло.

Возделанная любящими руками, воспетая былинными песенниками, земля Три Девятого была мягка, как перина из лебяжьего пуха. Даже если оземь со всего размаху и от отчаяния билась красна девица, это не вредило ее красоте нисколько. И Кощей сейчас, молча корчась от боли и пыхтя в пакетную доску, понял свою ошибку как нельзя лучше.