Ева Женев - И пусть весь мир под дождем

Сильвия развернула записку.

Томас многословно извинялся и просил Сильвию «не быть к парнишке слишком строгой». Еще было написано, что о цели своего визита он сообщит ей сам.

«Парнишка» – усмехнулась про себя Сильвия. Последнее утверждение зачитала вслух и всем своим видом показала, что ждет объяснений.

Гость отпил кофе и сообщил:

– Мне нужно знать, как ты делаешь это.

– Делаю что?

– Рисуешь.

– Художественная академия. Пять лет.

– Нет, – рассмеялся он, замотал головой, – этому там не учат.

– Тогда не понимаю.

Он развел руками, пытаясь что-то показать, объяснить. Не получалось. Тогда огляделся по сторонам. Его взгляд остановился на холстах, составленных на полу вдоль стены. Там было все подряд – законченные картины, только начатые, брошенные.

– Можно? – спросил он, показывая глазами на холсты.

– Валяй, – дала добро Сильвия.

Все равно от него так просто не избавишься, упертый.

Он тут же рванул к холстам, присел на корточки и начал рассматривать те, что стояли лицом. Сильвия допивала кофе, наблюдала за ним.

Форма головы – правильная, с высокой затылочной костью и ровными затылочными буграми. Шея пропорциональная. Прямая линия позвонков.

– Можно их двигать? Рисунки твои.

Что с тобой делать, двигай. Сильвия кивнула.

– Только не рисунки, а холсты, – поправила она.

Кофе в ее кружке закончился. Это была только половина ее обычной утренней дозы. Нужно сварить еще, иначе энергии на работу не хватит. Сильвия направилась за водой, в подсобку.

Когда вернулась, холсты у стены были все развернуты лицом, а незнакомец держал перед собой в руках одну из готовых картин, внимательно вглядывался в нее.

– Вот, оно. Это я имел ввиду.

– Наоборот, – сказала Сильвия.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Нужно перевернуть, – объяснила Сильвия.

– Наизнанку? На оборот?

Сильвия забрала у него холст. Перевернула. Поставила к стене, на пол.

– Этот эффект. Как ты это делаешь, не понимаю.

Эффект отраженного мира. Галеристы называли это «индивидуальным почерком» или «особой техникой», что-то вроде того.

Как будто получались в итоге не сами объекты, а их отражения – в водной глади, мокром асфальте, стекле витрин, струях дождя.

Отражения в воде. Стоит задеть пальцем поверхность и пойдет рябь, все смешается. А когда вода успокоится, в ней отразится что-то совсем иное. Никогда не знаешь что.

Изображенное у нее всегда шло легкой, почти неуловимой рябью, расслаивалось. Как будто картины были окнами в немного другой мир. Чуть-чуть отличный от Твердого мира. Его гибкая, текучая версия.

Но объяснить, каким образом она достигает такого эффекта, Сильвия и правда не могла.

Она всегда так писала. Всегда. По-другому не умела.

– Я так вижу.

– Ну да. Я так вижу, – повторил он. – Отличное объяснение.

– Послушайте, уважаемый. Вы уже достаточно испытывали мое терпение, – разозлилась Сильвия. – Допивайте кофе и будем прощаться.

– Какая же зануда. А с виду не скажешь. И рисуешь так.

Гость взял полосатую кружку и стал торопливо допивать кофе.

Понятно, что это была манипуляция, но все равно ей стало неловко. Захотелось сгладить.

– Понимаете, это не совсем привычная для меня ситуация. Незнакомый человек, в маскировочной одежде, пришел ко мне без приглашения и…

– Все-таки я прав, ты – зануда. Пойду. За кофе спасибо.

Он поставил кружку на подоконник, натянул на голову капюшон и направился к выходу.

Она выдохнула, когда дверь за ним закрылась. С потолка снова посыпалась штукатурка. Сильвия пошла в подсобку за щеткой и совком.

После того, как начали ремонтировать крышу старого промышленного здания, в котором размещалась ее мастерская, потолок стал осыпаться.

Каждое утро Сильвия разгребала завалы, хоронившие под собой ее холсты, мольберты, банки с красками и кистями. Сначала собирала куски осыпавшейся штукатурки в мешки и тащила их через весь задний двор к контейнерам. Потом подметала мастерскую, чистила кисти и холсты, передвигала мольберт и стол с инструментами туда, где потолок уже полностью обвалился.

Но и это не спасало. В следующий раз потолок обвалился на готовую картину, сломался подрамник, частично повредился холст. Не восстановить, придется делать все заново – она этого терпеть не могла.

Пошла к управляющему, тот сначала отпирался, оправдывался. Потом заверил, что скоро это безобразие прекратится, и ее потолок тоже отреставрируют. «Сделаем в лучшем виде, ага. А картина… ну, что я могу сделать. Почините как-нибудь, потом компенсируем».

Сильвия собрала в совок очередные куски потолка, отвалившиеся за время визита странного гостя.

Что это вообще было? Неужели она и правда – как он сказал… зануда?

За последнюю неделю она терпеливо вынесла из мастерской, наверное, уже тонну обвалившейся штукатурки.

А сегодня утром нашла в двери предписание от управляющего: «Немедленно вывезите с мусорной площадки свой строительный мусор». Как же, бегу и падаю.

В душе закипала обида на этого ряженого придурка. Надо же, зануда. Она – зануда. Бред какой-то. Чушь. Неправда.

В дверь стучали.

Кого на этот раз принесло? Не иначе сегодня день открытых дверей.

– Открыто, – крикнула Сильвия, не отрываясь от кофе.

Раздался повторный стук. Чтоб вас всех. Очень вовремя.

Сильвия закричала громче:

– Открыто, входите.

Дверь распахнулась, на пороге снова стоял он. Уже без маскировки. Без всех этих уродских мешков. В джинсах и забрызганной мелкими каплями серой футболке.

– Хочешь сказать, что видишь мир перевернутым?

– Когда работаю, да.

– А сейчас?

– Обычно вижу.

– То есть я сейчас у тебя не вверх ногами?

– Вниз ногами, вверх головой.

– Ну ладно, понятно.

Они пили по второй порции кофе. Он снова рассматривал ее картину – ту самую, которую выбрал из кучи холстов у стены. То отставлял подальше, то приближал к глазам.

– Подожди, но ведь у тебя и с цветом… непонятно вообще, – бормотал он, щурясь на картину, – Откуда берется сияние? Какие-то специальные пигменты?

Сильвия показала в угол, на большой деревянный стол, где были свалены все ее краски, кисти, рабочие палитры. Она в основном писала маслом, реже – акварелью. У нее были хорошие материалы, самые лучшие из тех, что можно найти. Но такими же писали все знакомые художники. Ничего особенного в них не было.

– Значит, ты – алхимик?

Она была – маляр, покрывающий краской, заполняющий цветом многочисленные стены воображаемой комнаты, в которой она оказывалась, когда рисовала. Цвета там, внутри этой ее комнаты, были скорее свет, чем цвет.

И это не комната даже, а камера-обскура, в которую зритель заглянет потом со стороны холста. Глядя на картину снаружи.