Надежда Волгина - 100 лет без любви

– Ишь ты, какая нежная выискалась, – недовольно пробурчала мать. – Думаешь, ты не так требовала своего? Еще пуще орала.

Какой легкий кулек, невесомый практически. И шебуршится там что-то внутри. А запах… Я втянула носом ни с чем несравнимый аромат – тепла, нежности, беззащитности. В нем улавливалось что-то до боли знакомое, и в то же время это было совершенно новое ощущение. Захотелось прижаться носом к красному лобику, потереться об него, нанюхатья… Останавливало присутствие матери и внутреннее упрямство. Но как же быстро плавится лед в душе! Вот уже от него не осталось и следа.

Мать наблюдает за моей реакцией, вижу это боковым зрением. Не дождется! Ни за что не покажу, какая буря чувств сейчас бушует во мне.

Что же ты так кричишь, малышка? И как же тебя будут звать? Сейчас мамка накормит тебя.

Грудь набухла и слегка пульсировала. По наитию сжала сосок, пока не выступила на нем водянисто-белая капелька.

– Молоко-то синюшное, – всплеснула руками мать. – Дите голодное будет. А батюшки! Придется с соседкой договариваться, от козы ее молока брать.

Как же мне хотелось, чтобы мать ушла сейчас, оставила меня наедине с малюткой. Но нет, она сидела и пристально наблюдала, как я даю дочери грудь, правильно ли все делаю.

– Пусть берет не только сосок. А и околососковое место. Иначе, молоко будет идти туго, да и растрескается все. На стенки от боли потом будешь лезть. Нужно будет облепихой смазать опосля. А может, раздоишься еще, глянь, как припала. Даром, что маленькая, а аппетит-то нешуточный.

Так смешно причмокивает, глазки прикрыла от удовольствия. Губы начали растягиваться в улыбку. Вовремя опомнилась, нельзя, чтобы мать поняла, что я чувствую. Это теперь только мое, буду прятать глубоко в себе. Виду не подам. Никто не узнает, что люблю я тебя, малышка, уже больше жизни. Только тебя и люблю в этой жизни. И не важно, что напоминаешь ты мне отца своего – такая же светленькая и слабенькая. Хотя, о последнем еще рано судить, жизнь покажет, какая ты на самом деле.

– Как назовем-то? Может, Марией? – спросила мать, когда малышка насосалась и сонно откинулась.

– Нет. Нехорошее имя – судьбоносное. Пусть будет Любой.

– Любавушка, значит? А знаешь, подходит ей оно. Завтра батюшку пригласим, пускай окрестит.

Окрестит, так окрестит, хотя об этом я думала в последнюю очередь. Назову тебя Любавой, так, может, хоть тебе повезет в любви. Для матери твоей умерло это чувство. Осталась кроха для тебя – маленькой, а больше ни для кого.

Дверь скрипнула тихонько и показалась взъерошенная голова Григория. С бледного лица на меня смотрели покрасневшие глаза. Губы его дрожали, словно он собирался заплакать. Господи, до чего же он слабый! Как же ты мне противен, муж нареченный!

– Заходи, Гришенька, – мать ласково похлопала по кровати рядом с собой, – покушали мы и уснули. Дай сюда малышку, – она протянула руки. Я инстинктивно прижала ребенка к себе. Так бы и держала вечность, никому бы не отдавала. – Давай, давай, покормила и ладно. Отдыхай пока.

Нехотя протянула ей сверток. Еще бы разок прижаться к шелковистой кожице. Но нет, нельзя обнажать свои чувства.

– Смотри, Гришенька, спит, как ангелочек. На тебя похожа наша Любавушка. Возьми, отец все-таки.

На последних словах в голосе матери прозвучала горчинка. Видать не одна я считаю Григория бесхребетным.

– Не надо, – замахал он руками. – Маленькая она, боязно. Ты как? – посмотрел он на меня.

Только ради этого он и пришел – справиться о моем здоровье. Опять это дикое обожание в глазах. И ребенок его не интересует, и то, что похожа на него, не услышал. А я так надеялась, что отвлечется на дочь, перестанет следовать за мной тенью, заглядывать в глаза и предугадывать желания. Извел он меня своими липкими ласками. Каждую ночь подавай ему себя. Опостылел, сил нет. Сколько еще это будет продолжаться? Год, два?.. Сколько еще я смогу вытерпеть? И нет сил не сравнивать его с тем, другим – жарким, уверенным, настоящим.

– Пойду, положу Любавушку в колыбельку, – вздохнула мать, утирая одинокую слезу.

– Мама, – позвала я, когда она уже переступала порог. – Перенесите кроватку сюда. Нечего вам вскакивать по ночам, когда придет пора кормить. Сама я…

Не успела за матерью закрыться дверь, как схватил Григорий мою руку. Тискает, целует ее, словно помешанный.

– Отпусти! – насилу вырвалась. – Не видишь, плохо мне еще, родила же только. Да и нельзя мне месяц ничего. Уйди, пожалуйста, спать хочу.

Хоть месяц долгожданного покоя, а там видно будет.

Сны начинали тяготить меня. Если раньше я воспринимала их, как кино, в котором играю главную роль, то сейчас склонялась к мысли, что они преследуют меня. Я не могла отвлекаться на что-то другое, не думать, не вспоминать. Во мне жили ощущения, что я переживала во сне. Невольно постоянно проигрывала в голове сцены, участницей которых становилась. Мое настроение теперь всецело зависело от сна, от его атмосферы. И неважно, что видела жизнь Веры не каждую ночь. Настроение сохранялось до следующего сна.

Мне навязывали чужую жизнь, с ее радостями и переживаниями. Кому и зачем это было нужно, ума не прилагала. Я испытывала все те чувства, что пережила когда-то Вера. В том, что все это было на самом деле, я не сомневалась. И пусть видения выглядели отрывистыми, вырванными из повседневности, картинка жизни Веры складывалась у меня целиком, словно то, что я не переживала во сне, плавно протекало параллельно с моей настоящей жизнью.

Я тосковала по ребенку – такому маленькому, беззащитному. Волновалась, все ли в порядке с девочкой – Любавочкой. Снова хотелось взять ее на руки, прижать к себе хрупкое тельце, приголубить, вдохнуть ни с чем несравнимый аромат. Но сон не повторялся. Всю следующую неделю мне вообще ничего не снилось.

А еще пропал Захар. Не приходил, не звонил. Понятно, что он и не обещал ничего, но я скучала. Дни проходили в безделье – читала, смотрела телевизор… Изредка выбиралась в магазин. Нога уже и не болела, но передвигаться с гипсом было жутко неудобно.

В пятницу, когда я совсем извелась от скуки и одиночества, заявилась Наташка. Вид у нее был, прямо скажем, плачевный – лицо бледное, губы дрожат, глаза красные наплаканные.

– Ну, рассказывай, что у тебя опять стряслось? – усадила я подругу в кресло и приготовилась внимательно слушать.

К бабке не ходи, Наташа рассталась со своим бойфрендом. Иногда мне казалось, что расстается она чаще, чем начинает встречаться, как бы противоречиво это не звучало.

– Толик меня предал, – трагически закатив глаза, прошептала подруга.