Борис Виноградов - Последняя седмица. Откровения позднего агностика

– Да, какие они политологи, иностранцы хреновы, – выругался профессор математики. – Больше косят под чистокровных и стопроцентных американцев, а поскреби, так в каждом найдешь татарина или еврея, прости господи.

– Все так, ничего против не имею. Но почему, спрашиваю, именно их, «бывших» мы так любим и ласкаем пуще всего?

Сколько их на наших каналах – коли, ариэли, грэги и проч. с азартом и какой-то дурацкой убежденностью в своем превосходстве несут заморскую ересь под видом «иной точкой зрения». Причем, уверяют, что это их личная точка зрения. Никак не официальная, не имеющая никакого отношения к политике той страны, где они сейчас обитают и трудятся.

Если так, говорю, то непонятно, какой смысл в этом поединке. Уж больно разные весовые категории. Киселев – государственный чиновник, начальник огромного информационного агентства, лицо официальное. Как говорил Злобин, его в Америке называют «главным кремлевским агитатором». А сам Коля – лицо сугубо частное, космополит без роду и племени, человек ниоткуда, хоть и значится в реестре нашего агентства как «американский публицист». Величины явно несопоставимы по масштабам и статусу. Давид и Голиаф, Гулливер и лилипуты, слон и моська… Был бы, например, Генри Киссинджер, Лари Кинг или что-то в этом роде, дело другое. А тут… Давно хочу понять, чего это мы, с какой стати и зачем все это делаем? Я другой такой страны не знаю, где б так вольно чувствовал себя нахальный чужеземец, позволяя себе хамить и оскорблять хозяев.

Да, великодушие, всепрощение, долготерпение, и все такое – у нас в крови. Россия-матушка всегда любила и грела юродивых. Но тут, извините, совсем иное – мазохизм какой-то в тяжелой хронической форме. Моральное извращение и подмена понятий, в чем, как заметил Дима Киселев, его оппонент большой мастак. Да уж, по части словоблудия ему нет равных. В общем, назови мне такую обитель, где бы еще так готовы были по-вольтеровски умереть, лишь бы он высказал свое мнение. Ну, нет такой страны. Нету. Россия в этом плане – уникальная держава.

– Лично я умирать за вашу гребаную свободу слова и мнений не готов. Пусть вольтерьянцы и подыхают, если хотят, – взял снова бразды правления в свои руки Степаныч. – Эти уроды только наносят моральный ущерб обществу, губят здоровье нации.

Он предложил еще выпить за сказанное и считать тему исчерпанной. Затем, ударив пустой кружкой о стол, выдал целую серию изречений, ставших вмиг крылатыми:

– Если я говорю о телесном здоровье, то имею в виду не загробную, а самую что ни на есть нашу грешную, мирскую жизнь. Кесарю кесарево, а пресвятой деве Марии непорочное зачатие. Аминь.

Это значило, что Степаныч больше не потерпит вольнодумства насчет «этих идиотских прав и свобод», которыми у нас до сих пор пудрят мозги простому люду и сбивают с толку морально неустойчивых. Я знал, что до этого дойдет, и молча ждал спокойного завершения говорильни, пока она не переросла в очередную свару. Пора было расходиться. Но Вася и тут не мог удержаться, чтобы не выступить в защиту либеральных ценностей. На это Степаныч отвечал, что свобода есть обратная сторона одиночества. Она порождает фрустрацию, чувство бессилия и страх перед болезнями. А посему ничего хорошего от нее не жди, кроме иллюзий и химер.

– Почему все обрадовались перестройке? Оттого, что жили без забот, на всем готовом – бесплатная учеба, жильё, стабильная работа, уверенность в завтрашнем дне… Коммунизм, одним словом. А все мало, даешь свободу и заре пленительного счастья.

– Между прочим, – добавил Вячеслав Васильевич, – если на то пошло, Хрущев обещал построить к 80-му году не коммунизм, а лишь его первую фазу. Как сейчас помню – XXII съезд КПСС, октябрь 1961 года. Я так думаю, эту, как её, начальную стадию мы построили и жили при ней. Только не заметили.

– И я помню, – подал голос еще кто-то, и разговор пошел по кругу. – Не помню только, чтобы в Кремле или на Старой наши социалисты-утописты обещали построить высшую стадию коммунизма в обозримом будущем. Такое, наверное, не приходило в голову никому, даже Никите Сергеевичу.

Я его заметил давно. Он сидел спиной к нам, словно манекен у стойки, и, казалось, не проявлял никакого интереса к тому, что говорят под боком. Но это была именно та самая поза, которая предательски выдает твое скрытое желание тоже участвовать в потехе и внести ясность в путанный разговор. По его ушам, сутулой спине и повороту головы было хорошо видно, что он все время нас подслушивает, но не потому, что стукач, а потому, что в нем самом горит нестерпимый огонь желаний сказать что-нибудь значительное по этому поводу. У холериков эта страсть граничит с безумием. Слова ему никто не давал, но молчать далее, видно, уже не было мочи. Мы не стали лишать его этого удовольствия, хотя Степаныч сердито нахмурил брови.

***

Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы – Преображенцы». Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные пасы, как это делал когда-то экстрасенс Алан Чумак, заряжая воду.

Подобные типы всегда остаются в памяти, тем более, что все они, в общем-то, на одно лицо, в их облике вы безусловно найдете черты Люцефера или мелкого беса. Звали его, насколько я помню, Власом, а его фанатов, которых он собирал на Большой Черкизовской, – власовцами. Чем-то похож на косоглазого Гозмана, друга и единомышленника непотопляемого Чубайса. Не зря говорил старик Фамусов, на всех московских (либералах) есть особый отпечаток.

Перво-наперво он согласился с Васей в том, что тяга к свободе – самая пламенная страсть любого нормального человека. Мало того, что ее не задушишь, не убьешь, ее ничем не заменишь, разве что удовольствиями, либидо и сытой жизнью.

– Делать то, что доставляет удовольствие,– ссылался он на Вольтера, – значит быть свободным. А как отмечал мой друг Димон, Freedom is better than unfreedom.

И здесь, мне кажется, Влас переоценил свои гипнотические способности и дал маху, понадеявшись на благодушие и наивность русских ура-патриотов. Перейдя на английский и вспомнив некстати друга по имени Димон, которое с некоторых пор стало нарицательным, он пересек красную черту, миновал точку невозврата. Нельзя было этого делать. Это тебе не студия кабельного телевидения. Здесь, в клубе «Шалтай-болтай» живут и задают тон косность и здоровый консерватизм, а словоблудие приравнивается к извращению и лукавству. Тут загудел не только наш стол, но и вся пивная, ставшая с этого момента одним зрительным залом.