Борис Виноградов - Последняя седмица. Откровения позднего агностика

Гамлетовское «быть или не быть» на тот момент теряло исконный смысл и актуальность. Для многих, в том числе и для юной феи из ларька, наступил момент истины. Когда я, наконец, пришел в себя, и мы разговорились, «шамаханская царица» вдруг с ужасом узнала, что я некрещеный. Тут она, явно жалея странствующего рыцаря и сочувствуя ему всем сердцем, тихо сказала: «Как же вам трудно». Больше я ее никогда не встречал хотя по делам службы и бывал еще в Грозном не однажды. Но до сих пор помню эту вещунью, красивейшую из женщин, что встречались мне на жизненном пути. Более того, чуть не каждый день убеждаюсь в истине ее пророческих слов. Буквально на собственной шкуре.

Настоятель церкви Илии Пророка в Черкизове отец Николай, с которым мы встречались не у алтаря, а что называется, в миру – на улице, в магазине, на стадионе «Локомотив», как-то сказал мне:

– Не мучь и терзай себя на сей счет, а то душу изведешь. Живи по совести, Господь управит.

Ну я и стараюсь. Только опять всё не слава богу, порой совесть так начнет скрести, так мучить, хоть в петлю. Знать, не чиста. А в чем вина, не могу понять. Может, стыдно, что в Бога не верил, что не совсем верю теперь? Но это даже не по Есенину. Просто, нельзя без исповедальной беседы, невозможно разобрать, что грех, а что добро. Церковь Илии Пророка хорошо видна из окна моего дома, и одним своим видом, неописуемой красотой радует глаз, дает успокоение. Последний раз я был у отца Николая накануне Дня Победы. Он рассказал мне, как в начале войны большой церковный колокол сняли со звонницы и отправили на переплавку. Цветной металл нужен был фронту, и многие храмы на Руси отдали своих «глашатаев», чтобы отлить из них пушки снаряды и патроны, которые разили врага.

– Так что, голос нашей церкви звучал на полях сражений, вливаясь в общий победный хор, – завершил недолгую беседу отец Николай.

К тому моменту он был серьезно болен и опасался, что не сможет отслужить литургию 9 мая. А в осенние дни 1941 года, когда немцы подошли к Москве на опасное расстояние, служба в храме не прекращалась ни на один день и нередко затягивалась до полуночи. Священник не успевал помянуть всех убиенных и усопших, так их было много.

Я родился спустя год после этих событий, Юрик – чуть позже. Он друг детства. Судьба развела нас уж лет сорок назад и до сих пор не сводила. Мы, хоть и были родом из одного села, ходили в одну школу, но в разные классы, учились в одном техникуме, но по разным специальностям, заканчивали один институт – МГИМО, но разные факультеты, а по жизни шли своей дорогой и как-то не пересекались. Были моменты, когда я терял его из виду, забывал напрочь о его существовании.

Но, странное дело, узнал его сразу по голосу, по интонации и звонкому тембру, который видно жил ту меня под коркой все эти годы, как мелодия одной крови. Не виделись целую вечность, а поди ж ты, узнал тотчас, уловил каким-то шестым чувством, то ли звериным чутьем. Говорят, это в порядке вещей, у стариков такое бывает часто, когда память нет-нет, да унесет тебя за дальние леса, в далекие годы. Туда, откуда ты вышел, где впервые увидел свет, постиг вековые истины и усвоил три главных правила: не жди, не бойся, не проси.

А еще бывает такое – чем больше времени проходит, тем ближе кажется злоба минувших дней, тем понятнее суть и значение поворотных моментов, яснее образы и судьбы живших тогда людей, их мысли и поступки. В этом я не раз убеждался, когда приходилось заново учить обычаи и нравы других народов, писать в газеты то ли новый очерк, то ли статью по случаю очередной годовщины. Но бывает и такое, что иные моменты твоей собственной жизни улетают от тебя стремительно куда-то в космическую даль, как удаляются от нас звезды иных галактик. Одни уже погасли, другие летят прочь от Земли со скоростью света вот уже миллиарды лет, но все еще остаются видны на темном небосклоне, мерцая в ночи как свидетельство того, что ничто не проходит бесследно.

***

О бесконечности мироздания Юрик любил рассуждать с младенчества. В шестом классе мог часами рассказывать о жизни загадочных планет, целых созвездий, черпая информацию из журналов «Наука и жизнь», «Знание – сила», которые брал в сельской библиотеке или покупал на свои деньги. Мне больше нравилась политика, я покупал «Новое время», собирая к концу года у себя на этажерке все 52 номера. Но Юрик не отставал и по этой части. Он без запинки в любой момент, если спросить, мог назвать имя того или иного президента, министра иностранных дел, столицу какого-нибудь редкого государства в Черной Африке.

В Кудиновском машиностроительном техникуме (КМТ), где мы учились на разных курсах, преподаватель сопромата Виктор Михайлович Соловьев всем рассказывал, что у него в группе был ученик с «дикой памятью» и со странной фамилией Ундруль, Юрий по имени. Он якобы вытворял невероятное – с закрытыми глазами безошибочно писал на доске любую формулу. Хоть – Журавского для определения касательного напряжения при изгибе, возникающего в точках поперечных сечений балки, находящихся на расстоянии от нейтральной оси икс. Хоть – Эйлера для определения теоретической нагрузки, при которой происходит потеря устойчивости стержня. Хоть – Симпсона для определения линейного и углового перемещения балки и момента инерции при параллельном переносе осей координат. Действительно, дико: каждая из формул имела десятки знаков, и не всякая умещалась в одну строку на доске от стенки до стенки.

Откуда такая фамилия, неизвестно. Все мы, дети войны и третьего интернационала, патриоты в душе и космополиты по натуре, на этот счет голову не ломали. Но Юрик как-то сказал мне, что его далекие предки – выходцы то ли из Литвы, то ли из Польши. Оставаясь православными, они якобы хранили свою веру, которую в Москве – Третьем Риме – тогда называли не иначе, как «жидовствующая ересь».

С ней истово боролся великий князь Московский, государь всея Руси Иван III, а окончательно истребил ее как вражескую скверну уже его внук Иван IV, в чем можно убедиться, почитав переписку грозного царя со своим идейным оппонентом – Андреем Курбским. В советской науке это религиозное недоразумение на Руси признавалось одним из ярких примеров классовой борьбы нарождавшейся буржуазии. Что заставило моего друга так углубился в тему, отыскивая корни своего генеалогического древа, как он почуял еврейскую кровь, я не знаю. Но легенда такова. Бедный Юрик, никогда не было…

И вот опять, словно демонстрируя необычайные качества своего безбрежного ума, он признался, что его память, как бабушкин чулан, хранит все подряд – лица, выражение глаз, звуки, детали крестьянского быта, семейного очага, убранство комнат, занавески на окнах, гвозди в половицах, дверные косяки, трещины в стенах…