Галина Чередий - Дурман для зверя

Мелкий совсем замкнулся, пары слов не вытянешь, сидел сутками, воткнув нос в свой ноут, но, как ни странно, у него вдруг завелись деньги на карте, и он только и общался с нами, чтобы тихо предложить слопать вместе ту жрачку, что сам же и заказывал с доставкой.

А вот Шмеля мы почти не видели. По крайней мере трезвым или вменяемым. Днями он спал беспробудно, потом собирался, нафуфыриваясь, надевая свой лучший шмот и огрызаясь на все вопросы, и исчезал до утра. Возвращался взъерошенный, пропахший чем-то явно недешево-парфюмерным, и падал спать, бросив перед этим на стол бабки «на общак». Короче, всем было плохо. Мы никуда вместе не выходили, как раньше, не смотрели вечерами телек, попивая пиво, швыряясь чипсами и попкорном и обстебывая чужой вкус, не устраивали хоть и не громких, но вечеринок, и находиться в квартире вообще стало тяжко. Вот я и «наказала» себя этой работой в новом большом супермаркете по соседству. Искала и другие места, но и раньше уже все мы столкнулись с тем, что, как принято говорить, при всем богатстве выбора особых-то перспектив не наблюдается. Куда берут таких, как я, без образования и опыта? Правильно – в забегаловки фаст-фуда на кухню или «принеси-подайками», на «холодные звонки», выставляя через неделю без копейки с отмазкой «вы нам не подходите», чтобы тут же набрать новую толпу недельных дармовых лохов, и вот такими вот «работниками торгового зала» низшего звена. И нет, я не считаю себя до хрена хорошей для подобной работы, ну просто не мое, и тошно. Но лучше уж тут по двенадцать часов на ногах проводить и терпеть всяких Снегиревых, чем молча дома наблюдать, как твои друзья никак не могут справиться… вот, блин, с чем? Это их разве поимели? Меня злило, что единственный, чья гадская неприкосновенность пострадала, – это я, а ведут себя как хреновы жертвы насилия они. И из-за них во многом я не могла полностью избавиться от воспоминаний о мужике… что, сука, стоял сейчас в пяти шагах от меня и пялился на стеллаж с детскими стиральными порошками.

У него еще и ребенок есть? Даже, наверное, женат. Паскудный шлюховатый мудак!

Внутри все кипело, грудь как обручем стянуло, не давая вздохнуть, пальцы скрючились, пока перед глазами рисовалась картинка, как я бросаюсь вперед и ошалелой кошкой раздираю его наглую холеную морду и превращаю в лохмотья дорогие тряпки, в которые сегодня обрядился, оставляя его так же, как он меня тогда, униженным под чужими взглядами и голым… голым. Мать твою, голым, с его широченными плечами, с грудью, состоящей, кажется, из сплошных плоских каменных монолитов мышц, и негустой порослью, что щекотала и дразнила мои истерзанные его ртом соски, пока он врезался нещадно в меня, превращая в нечто извивающееся, скулящее, вымаливающее у своего же мучителя добавку этого… не хочу даже давать названия этому безумному дерьму.

Ублюдок поднял голову еще сильнее, глядя не иначе как в потолок за каким-то хреном, а я только и могла, что видеть его выпятившийся твердый подбородок, покрытый короткой щетиной, и живот окончательно свело от того, что невыносимо четко припомнилось, как он нарочно потирался ею об меня там, между ног, бесстыдно, нагло, грязно, уделывая все свое лицо в ту влагу, что выжимал из меня. Дул, лизал, царапал зубами и снова терся, будто сам реально кайфовал от того, что вся его рожа блестит и мокрая. Е*анутый извращуга!

Ненавижу его, ненавижу. А больше всего за то… что хочу всех этих ощущений снова. Не хочу хотеть, но хочу! Гад! Урод!

Часто сглатывая и давясь дыханием, я стала потихоньку пятиться из ряда. Не могу я с ним сейчас столкнуться, заговорить. Это катастрофа будет. Потому что или наброшусь на него, как полоумная, с кулаками, кусаясь, лягаясь, царапаясь и вопя во все горло… или… Пропади оно все пропадом, но… или.

«Захочешь повторить – позвонишь».

А хрен ты угадал, падла!

Выскочив из ряда, я сломя голову помчалась в сторону туалетов. Влетела внутрь, заработав нецензурную тираду в спину от какой-то «яжматери» с ее выводком, и закрылась в кабинке. Упала на крышку унитаза, поджав ноги на край, и зажмурилась, требуя и молясь, чтобы это кошмарное, убивающее адекватность, сосущее чувство в теле прошло. Оно как голод, такой, что аж до трясучки уже, но только везде и всюду. На пульсирующих губах, на внезапно саднящих сосках, между ног, где все гудит и дрожит, как под высоким напряжением.

Отсидевшись так неизвестно сколько, пока весь этот телесный бардак хоть немного не утих, я, шаркая, как старушка, выползла к раковинам и долго умывалась холодной водой, тщетно стремясь стереть эту позорную красноту с все еще пылающих щек.

Выскользнув из туалета, тут же столкнулась с Володькой, нашим охранником, что подпирал плечом стенку, явно дожидаясь меня. Высокий, немножко грузный, но вроде как симпатичный (по крайней мере, по мнению местных дам) он и раньше пытался подкатывать ко мне, получая в ответ полный игнор. Я уже была в курсе, что он старался уложить на спину каждую новенькую, считая себя неотразимым.

– Слышь, Аян, я тут билеты в кино на премьеру собираюсь прикупить, – заявил Володька мне, демонстрируя свой недешевый телефон, за который наверняка будет платить кредит черт-те сколько. – Как насчет со мной сходить? Поедим потом, погуляем, все путем.

Я уже открыла рот его опять отшить, но вдруг меня посетила «светлая» мысль. А что если я вовсе не этого проклятущего волкокошака хочу, а просто секса? Ну не было такого раньше, ага, но если этот изврат просто открыл во мне… ну не знаю, какую-нибудь гребаную тайную комнату похоти, это же совсем не должно значить, что вход туда только ему одному. Чего же не попробовать – авось отпустит. Секс – он ведь всего лишь просто секс. Туда-сюда, мокро-потно. Все дело в настрое.

– А давай сходим! – с ненужным оптимизмом ответила я, и Володька от неожиданности чуть свой гаджет об пол не расхреначил. – Прямо сегодня, после работы.

– Ну супер, – сглатывая, заерзал парень. – Там как раз такая зачетная коме…

Придурок, будто мне и правда в кино с тобой интересно сходить.

– Вовчик, а у тебя есть место потом… м-хм, – я многозначительно подняла брови и потерла указательные пальцы друг об друга.

Мне так-то наверняка надо.

– Есть, – промямлил местный ловелас, выкатывая на меня изумленные зенки.

– Ну тогда заметано!

И, ободренная перспективой скорого возможного избавления от двухмесячного наваждения, я резво пошагала работать.

Конечно же она опять постриглась. Даже короче прежнего. Еще и волосы теперь рыжие стали, а не черные, и бровь проколола. Словно вызов мне бросала этим, пусть и понятия не имела, что за ней удаленно наблюдаю. Непокорная кукла. Знала бы ты, что каждое это изменение делало все только хуже. И для меня, и для тебя.