Петр Алешковский - Обратная сторона луны

Димка сел в поезд. Тело помнило прикосновение рук, ощупавших его перед операцией, неприятное, признаться, ощущение. Утром оно прошло, он почувствовал себя сильным, как никогда. Настя, очередная подруга, встретив на перроне, разглядела даже слабое свечение вокруг его головы.

Затем его замели с оружием в сумке. На допросах он молчал, презрительно сжав губы. Но когда ему показали через стекло вождя, деловито продающего его палачам, Димка не выдержал. Ночью в камере он плакал в подушку, а утром сдал бывшего кумира с потрохами. Настя, дочь известного адвоката, припрягла папу, и тот вырвал любимого из рук сатрапов. Правда, пришлось подписать бумагу. Гадкую и тайную. Он получил условный срок, вернулся в Балахонье и на Настины истеричные эсэмэски не отвечал. Говорили потом, что она вскрыла себе вены. Димка предпочел не поверить слухам. Через полгода, когда стала отрастать последняя тень, явился миру. Набрал совсем молодых ребятишек, которые велись на все, особенно на громкие слова.

И вот теперь он опять пришел на свою мельницу. Хотелось покоя. Вчера, первого мая, его пацаны красной эмалью написали на стене городского музея: «Разрушим цивилизацию, чтобы создать штонить получше»! Сетевое «штонить» особенно разозлило – они играли. Стоя у стены здания, он думал о том, что скоро мальчишки вырастут, поумнеют и разбегутся. Набирать новых? Пить сок из глупых девчонок, как поет Лагутенко?

Димка отбросил бычок, прошел через цех и ступил на лестницу, как вдруг услышал сзади топот босых ног. Он ускорил темп, босоногий тоже прибавил скорости. Страх ударил под дых, как в тюрьме, когда следак пообещал отдать его уркам на поругание. Рванул вверх, на спасительный воздух и долго и тяжело дышал на площадке. Встал спиной к люку, уставился вдаль, надеясь, что вид леса и реки отвлечет от наваждения. Шлепанье босых ног раздавалось теперь совсем отчетливо, преследователь был совсем близко, Димка боялся повернуться. Но нужно было встретить врага глаза в глаза. Он чувствовал кожей, что тот уже за спиной. Подмышки вспотели. Теперь Димка доверял только малому самурайскому мечу, который выхватил из-под пиджака, резко крутанувшись на пятке, чтобы опередить и напугать босоногого. Перед ним, подняв руки, словно готовилась заключить его в объятия, стояла бледная третья тень на трясущихся от страха ногах. И тогда, повинуясь вспышке безудержного гнева, он набросился на нее и кромсал, отрубая бескровные куски, пока не изничтожил. Потом пинал ногами в водосток останки, похожие на куски почтового картона. Они планировали на ветру, разлетаясь в разные стороны и исчезая в кустах у реки.

Ветер растянул его губы в злую гримасу, вымыл гнев и опустошил душу. Она вытекла из глаз и застыла у ног лужицей бесцветного силиконового клея. Ноги и руки стали как чужие. Он приставил клинок к животу, но не смог удержать тяжелую сталь – меч скользнул по кровельному железу и исчез в водостоке. Тогда Димка снял ботинки, ступил на усыпанную капельками недавнего дождя крышу, повернулся к люку и начал аккуратно спускаться вниз по крутой лестнице. На отполированном временем дереве мокрые босые ступни не оставляли следов. Он этого даже не заметил.

Сон был освежающим, успокаивал нервы и восстанавливал силы, которых лет двадцать назад еще было хоть отбавляй. Теперь, после шестидесяти, Ёлкин был все еще крепок, утратил только рыжую шевелюру, сохранив на голове пушок, почти такой же, как на теле. Наталье его волосатость нравилась.

Она приехала в Балахонье преподавать в пединституте античную литературу. Он полюбил ее и ее древние стихи тоже. Жена приходила с работы раздраженная, студенты прозвали Наталью «Зевсихой», гекзаметры вызывали у них смех и зевоту. Ёлкин встречал жену у плиты, поднимал сковородку с едой на уровень груди, произносил: «Возьми на радость из моих ладоней// Немного солнца и немного меда,// Как нам велели пчелы Персефоны…». Наталья бросала сумку с тетрадями в угол и заявляла: «Я люблю тебя, Ёлкин, давай жрать!» Потом мечтали: купят домик, он разведет пчел, раз не получаются дети. В советские времена пчеловоды отлично зарабатывали. А Серега Ёлкин преподавал в политехе сопромат за сущие копейки.

Резкий звонок мобильника разбудил его. Это означало, что Алена скоро приедет. Медленно почесываясь, разминая затекшие ноги и руки, словно счищая с тела остатки клейкого вещества, выкарабкался из логова. Долго мыл лицо, чистил зубы пастой со вкусом затхлой мяты. Другое дело летом – мята пахла опьяняюще, бодрила. Он мог распознать ее легкий прохладный аромат из сотен запахов округи. Оделся, открыл банку «Вискаса» оголодавшим котам. Коты, сидевшие на мышиной диете, заурчали, предвкушая пиршество. Мобильник зазвонил снова. Алена ехала с журналистом, которого интересовало становление фермерства в 90-е.

Жена жила в городе, а он давно обосновался в деревне. По негласному договору Алена не приезжала зимой без нужды. Появлялась весной, когда он начинал красить ульи в белый или голубой – любимые пчелиные цвета. Пчелы видят до тридцати оттенков, недоступных человеческому зрению, а вот красный путают с черным. Раньше Алена охотно слушала его истории, потом перестала. Летом она наезжала в деревню, полола огород. Читала то, что не успевала прочитать за учебный сезон. Он трудился от зари до темна, как и его пчелы. Работы было много. Вечером садился к пианино. С первыми звуками глаза Алены затуманивались, раздражение испарялось. Иногда она робко заводила разговоры о переезде в Балахонье. Серега молча шел спать вниз, она – наверх, в комнату, что он отстроил ей, как обещал. В 90-е они успели купить каменную коробку, потом денег не стало, только от меда. Не деньги – слезы.

Отдавая ей выручку, говорил: «Слезы бога Ра». Так называли пчел древние египтяне. Себе оставлял самую малость. Преподавательской ставки на жизнь не хватало. Алена моталась в Урюпинск с лекциями, но коммунальные платежи съедали треть заработанного.

Алена привезла толстого московского журналиста. Ёлкин стоял в дверях веранды, обитых на зиму старыми ватниками, поеживаясь от морозного воздуха, подставлял лицо набиравшему силы солнцу.

– Что ты тут наколотил? – супруга указала на двери.

– Пчелы сильно запечатали летки к суровой зиме, ну и я подготовился.

Жена выложила на стол вареную курицу, хлеб, чай, сигареты.

– Схожу на реку, а вы тут разговаривайте.

В 1992-м, когда разрешили фермерство, Ёлкин первым отхватил землю. Тогда многие мечтали и строили планы. Он начал рассказывать про кредиты под двести процентов, съедавшие людей без остатка, про соседей, братьев Честноковых, которые успели взять кредит раньше всех и отдавали уже обесцененными деньгами. Машинный парк получили ни за что. А потом поверили аферистам-перекупщикам – те обещали быстро отдать деньги за зерно, но, как водится, не отдали, а просто сгинули. Пришлось братьям расплачиваться комбайном, ведь под ожидаемые от продажи зерна деньги они снова ввязались в кредит. Едва ушли от чеченских вышибал. Поднялись снова на пшенице, опять купили комбайн, постарше первого, но разорились по неумению на бирже. Начали выползать, и тут старший погиб в автокатастрофе, а младший с отчаяния повесился. Или казачки помогли. Хозяйство выкупили приезжие, люди неплохие, но без связей в администрации, а потому еле сводят концы с концами.