Петр Алешковский - Обратная сторона луны

– Вы же были председателем фермерского союза?

– Был. Только на земле ни дня не работал. Деньги закрутили. Действовал по тогдашним схемам. Покупал – перепродавал технику. Потом мыкался с городским АТП – досталось за гроши, но все съели запчасти и налоги. Под конец сумел взять кредит в двенадцать миллионов. Восемь прилипло к рукам, но упал как снег на голову Колька Петухов – казачий атаман, крест целовал, взял мои восемь да у Честноковых два миллиона. Просил на месяц, а пропал на два года. Братья выбили из него кафе «Чайка», я б не сумел. Но потом кафе сгорело – подожгли конкуренты.

– Зачем же брали землю?

– Думали – накормит. Но ввязались и быстро поняли, что крутить деньги выгодней. А потом поехало, навалились налоги. А в 90-х налоги драли со всего. Девчонки из налоговой в новой системе не разбирались, мы тоже. Дикий лес был, и мы в нем – партизаны. Я теперь и сам не понимаю, зачем землю брал. Наверное – романтика…

Вернулась Алена. Накрыла стол. Сергей съел куриное крылышко – отвык от мяса. Кости отнес котам.

Приехавший напросился в зимник. Пришлось вести в соседнюю избу, где начинали жить с Аленой. Теперь здесь пережидали холода пчелы.

– Я дверь открою, свет зажгу – двигайтесь без суеты, не шумите, пчелы все слышат.

Толстый журналист сунул нос, оглядел стоящие, как гробы, ульи, занавешенные окна.

– Весной восстанут с солнцем.

– Что ты их обожествляешь! – не стерпела Алена.

Рассказать, что он тут чувствовал, что слышал? Отвезли бы в дурку и, наверное, были бы правы.

На этом визит закончился. Присели на дорожку.

– Самогон из меда гоните? – спросил москвич.

– Пил, когда в АТП работал, теперь мне не надо.

Поймал взгляд Алены, опустил голову.

– Езжайте к теперешним фермерам, есть люди – поднимаются, даже заграничную технику закупают. Кредиты ж почти беспроцентные. Просто мое время кончилось.

Журналист сказал, что мед продается в Москве на каждом углу, а качественный или разбавленный, потребителю по большей части наплевать. Ёлкин смолчал.

На веранде, пока муж их не слышал, Алена кивнула на непроданные банки: «Торговать мой Ёлкин не умеет. Он, как ребенок, упрямый». Лицо пошло пятнами, она отвернулась, смахнула слезы. Москвичу стало стыдно, он пошел к машине, поднял капот, для виду почистил клемму. Дома, когда живое возродится в ином качестве и станет литературой, – другое дело, а сейчас уши горели, словно их покусали пчелы.

Подошли успокоившаяся Алена с Ёлкиным. Села в машину. Помахали Ёлкину на прощание, а потом сидевший за рулем сосредоточился на дороге – колея была о-го-го.

Ёлкин закрыл веранду. Затворил дом, завесил одеялами окна. Прошел мимо неприбранной кровати в угол, к бидону с медом. Стремительно уменьшаясь в размерах, успел запрыгнуть внутрь и захлопнуть алюминиевый кружок с резиновой прокладкой, как соту запечатал.

Маленький, пушистый, устроился в логове. Мед грел, убаюкивал. Замелькало мультиками прошлое – АТП, пачки денег, бабы в бане и гогочущий зам главы администрации. Погоня за убегающим Петуховым, лес, младший Честноков, сующий казаку в разбитый рот черный ствол, дарственная на кафе. Запой в «Чайке», бьющаяся в истерике Алена…

Сегодня она приехала в майке с надписью «Брошу все – уеду в Урюпинск». Там предлагали кафедру, деньги, жилье. Не раз грозилась. Он обещал ей круиз по Средиземному морю в ее любимые Афины. Не вышло. Говорил ей: «Мед и молоко под языком твоим», цитируя Песнь песней. Она пахла медом и молоком. И сейчас пахнет.

Мед и молоко… Он подумал о целебном молочке, которым поят вырастающих маток… Пчелы шептались о том, что зимой случилось много подмора, значит, будет хорошая ройка. Они уже готовились. Теперь считается, что допускать роения нельзя. Глупости. Всех поймает, всех пристроит. Все образуется. В голове загудело, словно над домом завис садящийся самолет, – он услышал великую мощь роя. Древние кельты обожествляли пчел, считали, что рой несет в себе таинственную вселенскую мудрость. Ёлкин хорошо понимал древних кельтов. Глаза закрылись. Он вдруг понял: в Урюпинск она не уедет.

В общий вагон проходного московского Тоня села в четыре утра. В восемь будет на месте. Сэкономить не лишне, да и не впервой. Семь лет уже они встречаются на Катькином дне рождения, после того как подруга вернулась, разведясь с Салаватом. Поспать все равно не получится, в это время там всё храпит – пятница, гастарбайтеры едут домой, проведать семьи. Но там, где храпят, – мест нет. Есть там, где еще допивают. Устроилась по-турецки на боковом, раскрыла ноутбук. Мужики в купе матерятся грязно и неумело, на полу мусор, на столе бычки, из другого конца вагона магнитофон надрывается: «Велком ту Москоу, велком ту Раша// Пушкин, Гагарин, Ростова Наташа».

Ладно, подумала, «Москоу» уже покоряли – Катька в консерватории, они с Аленой на филфаке. А родное – не замай, русский народный студентки в полевых условиях узнавали, в экспедициях, от старых частушечниц и тертых зэков. А этих-то кто правильно материться научит – Наташа Ростова или Олег Кошевой?

На четырнадцатом километре поезд остановился посреди поля. Место это считалось в Балахонье нехорошим – ни жилья, ни дороги. Неделю назад тут нашли труп гастарбайтера с пробитым черепом. Тоня посмотрела в окно, но ничего подозрительного в темноте не разглядела. На небе светили звезды, в вагоне воняло, ей захотелось на свежий воздух, но пришлось, уставившись в компьютер, тюкать статью «Последний из молокан» для интернет-газеты. В понедельник – крайний срок, приходилось спешить. Она, родимая, и кормит, не казенная же богадельня – университет. В деревне Котоврас, в тридцати километрах от Балахонья, несколько человек, кажется, еще придерживаются старинной родительской веры. Тетя Клава Морозова, ее дальняя родственница, собирает по воскресеньям бабулек – читают писание, поют гимны. В XVIII веке зародились в Балахонье протестанты из крестьян – правдоискатели и начетчики – да почти все повывелись. Не пили, не курили, в пост позволяли себе молоко. Завели свои священные книги вдобавок к Библии, старались никому не досаждать и делать добрые дела. Понятно, что сперва их потеснили попы, а окончательно добил революционный матрос, обмылок коего в купе смотрит теперь на нее поверх стакана волком. Ниче – не съест.

Райцентр Чурки, где живет Катька, – большая деревня, зато находится на полпути между их городами, Тониным Балахоньем и Алениным Урюпинском. Вернувшись в Чурки, Катька пошла регентшей в церковь, стала жить с мамой и котом Васькой. Сын Саня в Москве – играет на гитаре в рок-группе Свята Эльгреко. На самом деле Свят – это Колька Прокопьюк, Санин одноклассник, но, в отличие от мамы и ее подружек, Москву мальчишки, похоже, покорили.