Ольга Миклашевская - Люди под кожей

Дарью такой ответ устроил, и она заливисто смеялась, когда Денис навис над ее шеей, щелчком зубов изображая злого волка.

Больше они к этой теме не возвращались. Ну, руки и руки. Тогда это казалось пустяком… Даже не так, тогда это казалось правильным, естественным. Сейчас же воспоминание об этих самых руках внушает Дарье отвращение, потому что ей хочется задушить мужа. А как можно душить человека, чьи собственные руки справились бы с этим лучше?

Вселенская несправедливость.

Дарья со всей силы ударяет по створкам лифта, но чуда не случается. Кабинка прохлаждается между шестнадцатым и семнадцатым этажами, даже не думая спускаться по первому же зову.

«Сейчас три часа ночи, – словно говорит она, – иди спать. А я пока продолжу потягивать свой мартини из машинного масла».

Кого он сейчас трогает этими самыми руками, которые ее в нем так будоражили? Ее, из телефона? Или другую, тоже молодую и красивую? Потому что жизнь так устроена: достигаешь определенного возраста – и все, гарантийный срок закончился, в ремонт не примут. Да и зачем ремонт, когда вот оно, рядом, бесплатно, все такое новое и блестящее.

С другой стороны, Дарья ведь из тех женщин, которые всегда думали: «Я смогу пережить все». Ну, вот реально все: от потери конечности до смерти близкого человека. Потому что как бы сильно и глубоко случившееся ни задевало где-то на уровне сердца, жить дальше все равно придется. Сначала тяжело; нужно пройти через знаменитые «отрицание-гнев-депрессия…», пока наконец не наступит принятие. Предупрежден – вооружен. Правда ведь?

Приходится идти по лестнице, шаткой, где каждая ступенька проворным плотом ускользает из поля зрения в темноту. Было бы чудесно не разбить голову.

Только вот зачем Дарья спускается? Она уже и не помнит.

Разбитая губа саднит, не давая забыть о случившемся. Лев машинально касается только начавшей заживать ранки, но тут же отдергивает руку – больно. Остается надеяться, что этому придурку Алексу досталось больше.

Порой Лев ненавидит свою безотказность, но ничего не может поделать. Это сильнее него; не просто в его натуре – в крови его предков. Он как джинн из бутылки: что не попросишь – исполнит любое желание. Раб своей природы; дерево с корнями, вросшими глубоко в землю.

– Расстоялись тут… Пройти не дают! – Голос врывается в сознание Льва нежданным гостем. Тяжелая женщина, но при этом, что называется, «метр с кепкой», задевает его твердым как камень локтем. Обесцвеченные до провинциального блонда волосы, накрученные в упругие кудряшки на бигуди, неодобрительно подпрыгивают с каждым шагом.

Лев рассеянно оборачивается и обнаруживает, что стоит на абсолютно пустом тротуаре. Тускло-желтый свет фонаря лениво, будто нехотя, ползет по асфальту, и крохотные белые блики зависают над землей волшебными феями.

Через несколько секунд – минут? – молодой мужчина вновь оборачивается, резко, как если бы его кто-то со всей силы дернул за рукав пиджака. Но грубой женщины уже и след простыл. Не известно, была ли она здесь вообще.

Пустая улица выглядит мертвой.

– Не вздумай плакать, – приказывает себе Лев, но сказать проще, чем сделать. Дело вовсе не в том, что пускать слезу – дело не мужское. Дело в приметах.

Так как его бабушка выросла в глухой сибирской деревне, Лев за долгие годы, проведенные в ее компании на летних каникулах, успел многому от нее нахвататься. Можно не верить в то, что разбитое зеркало к несчастью, только вот на осколки можно и напороться.

Ни в коем случае не говорить с банником; как выходишь за порог – три раза плюнуть через левое плечо, чтобы черта спугнуть; а самое главное – ни при каких обстоятельствах не плакать, как бы больно или тоскливо ни было, – смерть накличешь. Только как тут удержаться, когда не важно, мужчина ты или женщина, но выплакаться порой все равно тянет.

Сегодня его почти уволили. Дмитрий, конечно, грозился после того, что увидел: как Лев, не жалея кулаков, бьет коллегу по, так сказать, «морде» на глазах у всего офиса. Минут тридцать или сорок (на часы посмотреть не получилось) начальник держал его в «аквариуме», говоря много важных слов. И об имидже, и о профессиональной этике, и о какой-то мистической зависти. Лев особо не слушал: слова клиньями пролетали мимо ушей подальше от здания-подковы, куда-нибудь в Центральную Африку, где местные племена небоскребы и смартфоны не видели даже на картинках.

Сейчас же Лев снова ощущает себя мальчишкой. Странно, но он едва помнит себя в этом возрасте: все какие-то отрывистые воспоминания, смутные образы. Родители – и те все время предстают перед глазами не реальными людьми, а вырезкой из газетной статьи, фотографией в обрамлении спутанного текста.

Бабушка говорила, они очень заняты. Работают. Только вот Лев никогда не мог взять в толк: что это за работа такая, когда на единственного сына не остается и двух дней в году.

Кроме лета, все остальное время маленький Лев проводил в Обдорске у дальних родственников. Тетка Павла была не то троюродной, не то четвеюродной по линии матери. В общем, считай, почти сирота, только при живых родителях и куче родственников.

Павла и ее муж Василий были среднестатистическими людьми. Не очень ругали, не очень хвалили, не очень обращали внимания и уж тем более не очень давали денег на карманные расходы. Ну был Лев и был – как какая подушечка декоративная или кот уличный, который два раза в день ест у них на кухне.

Почему были? Потому что умерли. И Павла, и Василий. Оба как-то по-романтичному это сделали – в один день и без особой причины. Похороны Лев почти не помнит. Правда, последующее за этим печальным событием лето, проведенное у бабушки, отложилось у него хорошо.

Наверное, Нина – самое четкое воспоминание за всю его жизнь. Он может описать ее с закрытыми глазами: вечно старую, седую, с небольшим горбом и желтыми, как пенка на кипяченом с маслом молоке, зубами.

В тот вечер Нина ему сказала:

– Езжай в Москву.

Зачем, почему, непонятно. Езжай – и все тут. На вопрос, как же он ее тут одну оставит, старуха тяжело вздохнула и еле слышно ответила:

– Я уже много лет одна живу – и ничего. До этого как-то жила и с высшей помощью еще проживу.

Про деда Льва она никогда не упоминала. В доме не было ни его фотографий, ни вещей. Может, и не было вообще никакого деда – Лев об этом никогда не спрашивал. Только однажды, на его День рождения, бабушка посмеялась:

– Смотрю на тебя, смотрю… Ну прямо вылитый леший!

Он только очень надеялся, что это не прозвище ее бывшего любовника. Хотя, глядя на старую женщину сейчас, трудно представить, что у нее когда-то были ухажеры. Старики для нас порой как консервы – как их закрутили в банку с рассолом пятьдесят лет назад, так они и сохранились: сморщенные, с дряблой кожицей и рыхлой мякотью.