Владислав Савин - Взлет Андромеды

— Товарищи, ну что я могу сделать — если я на службе допоздна, и еще в командировки на объекты часто выезжаю! Ну нет у меня возможности к Алеше людей приставить, чтобы следили и не допускали — в отличие от иной Конторы. Сорвался мальчик, накуролесил — так накажите. Но не так ведь строго, в самый первый раз!

— Не в первый — замечаю я — вы только в этом году уже дважды его из милиции вытаскивали, куда он по хулиганке попадал. А теперь он человека убил. И не сверстника в уличной драке, тут еще как-то можно частично понять — а свою учительницу, которая в него душу вложила. Что там у Данте сказано про предателей тех, кто тебе доверился, кто за стол пригласил — это самое дно, ниже некуда. Вы, гражданин Анохтин, все ж больше в штабах воевали…

— Я под Сталинградом роту в атаку вел — кричит Анохтин уже не сдерживаясь — и не отсиживался, как иные, в СМЕРШевских блиндажах! Пулям не кланялся, ранен был дважды! С передовой неделями не вылезал!

— А я не СМЕРШ, я осназ — отвечаю я — и за той передовой работал дольше чем ты за нашей в блиндаже сидел. Немцев и япошек убил больше, чем ты вообще их видел живыми вблизи. За Одером было, мы сонных мальчишек-зенитчиков резали, так кто проснуться успел, лишь пищали "муттер, муттер", а мы их всех в ножи — но вот я, душегуб эдакий, не сумел бы так, чтобы упавшую старую женщину ногами бить, для меня это полный беспредел. А для вашего Алешеньки — обстоятельство, безусловно отягчающее, "с особой жестокостью и цинизмом", если по-канцелярски, так ведь, Роман Андреевич (Руденко кивнул, соглашаясь). И очень странно, что ленинградский суд этого не учел — за такое непотребство, и всего десять лет. Думаю, что тут и "четвертного" мало — на высшую меру тянет.

— Да как вы можете?! — горячится убитый горем отец — товарищи, вам советский закон знаком? Несовершеннолетнему, предельный срок десять! Тем более, при первом нарушении закона и прекрасной характеристике.

— Прекрасная характеристика — вступает Лазарева — вот только к делу книжка приобщена, "Грузинские сказки", с надписью на титульном листе, "дорогому сыну на день рождения" — и закладка осталась, рукой вашего Алеши сделанная, на той сказочке, как принцесса просит от героя принести вырезанное живое сердце его матери, "и тогда я буду твоя", в последний день он это читал. Или запись в дневнике, что ваш сын вел, как вы ему рассказывали, свою речь перед комсомольцами, что "можно и нужно переступить через труп своей матери, если это надо Партии и Советской стране". Из дневника того понять можно, что ваш сын считал свою учительницу, более близким человеком, чем вас — и к ногам этой Маруськи бросил, "самое дорогое, что у меня есть". Ради того, чтоб с ней наконец перепихнуться — без разницы, что он у нее, наверное, двадцатый. Вот сколько все ваше воспитание стоило — а впрочем, о чем я говорю? Важен ведь не процесс, а конечный результат. За который вашему сыну и будет наказание, по всей строгости закона.

— Дрянь! — рубит Анохтин — как таким тварям вообще позволяют на свободе гулять? Я ж как ее увидел, то Алешеньке сразу сказал, чтоб к ней не подходил! А она ему голову вскружила, мерзавка! Товарищи, дорогие, ну поймите, может там какие-то обстоятельства были…

— Поздно уже понимать — отвечает Аня — все эти вертеровские страдания лишь для литературы. А в жизни все проще — вот есть черта, переступать которую нельзя ни при каких обстоятельствах. Потому что за ней — ты уже не человек. Ваш Алеша переступил, вы его не удержали. Мне жаль. Ну а остальные — тоже получат, в соответствии с виной.

— Права не имеете — кричит Анохтин — Алеше еще восемнадцати не исполнилось, он несовершеннолетний! И по закону, нельзя ему больше десяти! Тех к стенке, и мразь эту, Маруську, и ее братца-бандита. Но наш советский закон — он же гуманен должен быть, к нашим советским людям. Учительницу — все равно уже не вернуть.

— Гражданин Анохтин, вы кажется, не понимаете предмет нашей беседы — говорит Руденко — поскольку дело, в котором замешан ваш сын, вызвало большой общественный резонанс, и письма от возмущенных граждан — настолько, что Генеральная Прокуратура и Верховный Суд вынуждены взять под свой контроль. Сейчас речь идет не только о вашем сыне, но и об оценке ваших действий, как коммуниста, пытающегося избавить от ответственности виновного в тяжком преступлении. Убийство, совершенное группой лиц, по предварительному сговору, с особой жестокостью и цинизмом, сопряженное с разбоем — товарищ правильно сказал (взгляд на меня), это точно не на десять лет, а на высшую меру, однозначно. И в законе есть параграф, отменяющий верхний предел для наказания несовершеннолетних — обычно он применяется, как там записано, "в военное время, или же в местностях, находящихся на военном или чрезвычайном положении", но также и "в иных особых случаях, по указанию Верховного Суда СССР". Я думаю, что товарищи от ЦК (кивок в сторону Ани) или Службы Партийной Безопасности (снова взгляд в мою сторону) возражений не имеют? Ну а в отношении ленинградского облсуда будет проведено отдельное расследование, с его стороны были лишь халатность и формализм, или что-то иное, более тяжкое. Если факт вашего давления на суд будет установлен — то я вашей судьбе, гражданин Анохтин, искренне не завидую!

Я молчу, но думаю — установят, куда денешься? Если дело такой характер приняло, что до самого верха внимание — то судьям куда спокойнее и безопаснее будет утверждать, что враг народа Анохтин их запугивал, давил, угрожал. Чем сознаться в собственной мягкотелости, сегодня я тебе услужу, завтра ты мне будешь полезен.

— Я его воспитывал — упрямо повторял Анохтин — в те разы, когда он в милицию, я об него дома весь ремень обломал, Алеша неделю сидеть не мог на попе ровно. Товарищи, дорогие, ну как же это?! Один он у меня остался, больше никого, мать в сорок шестом умерла. Мне его отдайте, я с него по полной спрошу! Шкуру спущу, он не неделю, месяц только на пузе спать будет!

— Гражданин Анохтин, вы не желаете согласиться с волей Партии и Генеральной Прокуратуры? — с металлом в голосе спрашивает Лазарева — что ж, я думаю, вполне уместным будет поставить перед ленинградской парторганизацией и обкомом вопрос о вашем исключении из рядов Партии. Поскольку коммунист — обвиняемым в таком деле, быть не может.

— Что будет с Алешей — спрашивает Анохтин — что вы с ним сделаете? Пусть лагерь, тюрьма. Но только не расстрел!

— Игорь Викторович, вы так и не поняли, отчего ваш сын таким стал? — произносит Аня — вы его таким воспитали. Ремнем в него правильные основы вбивали — и вышло, что своей собственной морали у него нет, которая по своему убеждению, а не из-под палки. И как только палку убрали, когда например вы в командировке — значит, можно пускаться во все тяжкие, ведь уже не накажут! В итоге, хотели вы из Алеши коммуниста воспитать — а сделали раба, который под надзором умеет имитировать что от него хотят, а как только надзиратель отвернется, то сразу все дозволено, тормозов нет. Растили коммуниста, а вышел коллаборционист, вроде фашистских полицаев, которые до войны притворялись советскими людьми, а после немцам служили — и грабили, убивали, показывая свою истинную суть. Допустим, вернули бы вам сына, сделали бы вы ему очередное внушение, а дальше что? Снова вы уедете, или просто отвернетесь, и встретится вашему Алешеньке другая Маруся, или кто-то вроде ее братца — и снова на дело пойдут, убивать? Зная, что добрый папа от тюрьмы отмажет. Все, поздно уже что-то менять — поезд ушел. И лично я совершенно не верю, что тот, кто свою старую учительницу ногами насмерть забил — даже теоретически может раскаяться и измениться, снова человеком стать. Кто черту переступил — уже не возвращаются.