Сергей Лебедев - Дебютант

Центральная сквозная улица. Пропустить трамвай со стороны вокзала. Кафе, кебабная. Справа собор, большой собор маленького городка, разбогатевшего когда-то на соляных копях окрестных гор, молившегося на соль, но не забывавшего и Церковь. Копи выработаны и заброшены: последняя соль съедена с похлебкой еще солдатами кайзера. Обратившийся в камень труп погибшего горняка выставлен в местном музейчике – пусть и после смерти работает на благо городка, приносит монету. В ближней штольне катает детишек паровозик с вагонетками; во время войны там спасались от бомбежек местные жители, здешняя железнодорожная станция была важным тыловым узлом.

Город заканчивается. Дорога стремится вверх по долине. Здесь он уже знает, кому принадлежат поля, чьи коровы пасутся на склонах, чьи лошади стоят в загоне.

Руина водяной мельницы, ресторан, где подают тушеные окорока и запеченную форель. Крытые новой яркой черепицей дома деревни, утопающие в слащавых цветах. Плавный поворот вдоль невысокой скалы. Церковь на каменном этом клыке, обтесанном ледником, что тысячи лет назад сползал в долину. Древняя церковь, отрицающая кондитерскую роскошь городского собора, сжатая тяжелыми, непропорциональными контрфорсами, разрушавшаяся и возводившаяся вновь, хранящая следы разных кладок. Снизу – огромные пузатые валуны, словно церковь растет из моренной насыпи; выше – большие, грубо, неумело обтесанные камни, потом – аккуратные прямоугольные блоки, а над ними темный, будто закопченный кирпич. Сложенная из сланцевых плоских плит крыша заросла мхом. Крест покосился. Потускнело резное витражное солнце над главным входом. За оградой – туи кладбища, покосившиеся надгробия соляных магнатов, ржавые кресты… Но даже запущенная, запустелая, эта церковь все равно поражала Калитина своей угрюмой спящей силой; иногда он сравнивал себя с ней и думал, что их соседство не случайно.

Калитин отпустил газ – и, оказалось, не напрасно. За поворотом, скрытым зубцом скалы, дорогу медленно переходил священник, пастор Травничек.

Он приехал в эти края лет за шесть до Калитина. Говорили, Травничек раньше служил в больших городах, имел шансы подняться высоко, даже, может быть, стать епископом. Но внезапно оказался здесь, в затерянном краю, на старинной горной границе, около городка с опустевшими копями, не дающими больше соли, в деревне, где умирали старики, а молодежь – из тех, кто не уехал искать лучшей доли, – все реже ходила в храм.

Калитин знал, почему так произошло. И это знание было ему приятно, ибо доказывало, что Церковь – всего лишь учреждение, и учреждение весьма земное.

Травничек был урод. Он заболел какой-то редкой кожной болезнью, может быть, подхватил вирус – вечный риск работающих в людных местах, среди микрочастиц чужой кожи, взвеси чужого дыхания, – и его лицо окаменело, превратилось в бугристую, лишайную маску.

Урода, думал Калитин, сослали в глушь, чтобы он не пугал прихожан с кафедры, не портил торжественности обряда своей мордой очеловечившейся ящерицы, змеиным взглядом из-под шелушащихся, чешуйчатых век.

Даже сейчас, когда Калитин сам одной ногой шагнул в могилу, зримый недуг Травничека вызвал у него прежнее чувство брезгливой благодарности, словно пастор принял на себя что-то ужасное, но единичное, что могло поразить любого из живущих.

Травничек, услышав машину, обернулся. Пастор всегда поворачивался, вносил свое лицо в поле зрения собеседника так деликатно, что Калитина отвращало его смирение. Но Калитин – вопреки себе, вопреки презрительному отношению к вере – чувствовал за Травничеком силу сродни той, что дремала в церкви, где он служил. И удивлялся: что делает в священниках, среди благостных размазней, этот человек, способный спокойно жить с лицом тролля?

Пастор махнул Калитину, прося остановиться. Калитин развел руками; невежливо, но что поделаешь, он спешит, а подвезет кто-нибудь другой. Внезапно Калитин вспомнил, что у Травничека есть машина, и не рыдван, а новый дамский кроссовер. Может, сломалась? Калитин даже хотел остановиться, сдать назад, но дорога уже стелилась под уклон, чтобы потом взлететь на холм, где в последний раз мелькнет в заднем зеркале церковь, а дальше пыльная, тряская грунтовка, яблони, холмы, охотничьи вышки на склонах… Дом.

Убежище.

Только сейчас он понял, как нестерпимо он хочет туда.

Калитин гордился тем, что в первые же минуты безошибочно угадал, почувствовал суть своего будущего приюта.

Ему посоветовали поселиться в сельской местности, где все жители знают друг друга и легко распознать чужака. Калитин, привыкший к закрытому городу, неохотно объездил несколько мест. Предложений было мало. В таких краях редко меняют жилье и судьбу. Выставленные на продажу дома были все как один старыми, крестьянскими, рассчитанными на большую, угасшую ныне, семью. Стояли слишком тесно, близко к соседям. Было в них что-то жалкое, растерянное. Казалось, не разорившиеся хозяева, а сами дома потерпели житейский крах, из гвоздей, цемента, штукатурки улетучилась связь вещей.

Калитин уже хотел возвращаться. Но в последнем городке маклер, худощавый и строгий старик лет семидесяти, выслушал его уклончивые, нарочито построенные не в ладах с грамматикой фразы о том, что ему хочется покоя, уединения, чтобы завершить наконец научные работы, завел длинный, в размер катафалка, зеленый “мерседес” и сказал, что покажет один подходящий вариант.

Калитина поразило тогда, что маклер, видимо, понял о нем гораздо больше, чем он хотел показать. В распахнутый момент переезда, в момент вынужденного, ограниченного временем и наличными деньгами выбора человек немного, но приоткрывает истинного себя. И маклер в силу своей профессии – подбирать людям дома, облекать в форму стен и крыши их тайные желания, подыскивать защиту от вытесненных страхов, скрываемых фобий, от опасного прошлого – догадался, кто такой Калитин и что ему, беглецу, на самом деле нужно.

Маклера не стало семь лет назад. Калитин был на его похоронах. Родные думали, что это добрососедский жест. Калитина уже приняли в деревне, он подошел по духу этим замкнутым людям, не любящим посторонних, потому что сам был таким. Заметив его, пастор Травничек одобрительно и мило кивнул булыжной своей головой. А он – он пришел хоронить свидетеля.

Калитин был уверен, что маклер не оставил никаких личных записей, никакого дневникового вздора. Только квитанции, счета, расписки, дисциплинированные и молчаливые. Пастор произнес короткую проповедь, что-то о даре честности. А Калитину было приятно смотреть на лаковую крышку гроба, по которой барабанил редкий, но крупный дождь – как в день его первого приезда сюда.

Они ехали тогда молча. Миновали церковь, деревню, выпуклые, как паруса, пожелтевшие покосные склоны, заросшие орешником лощины, где бродит звук колокольчиков.