Константин Стогний - Позывной «Крест»

— Руби! Руби лестницу! — кричала девушка, из последних сил цепляясь за веревочный подъемник обеими руками, и двое дюжих воинов не могли с ней ничего поделать.

Бородач замер в нерешительности. Действительно, единственный способ задержать римлян — обрубить веревочную лестницу ценой свободы Феклы. И девушка это понимала.

— Руби-и-и! И беги-и-и-и! Спасайтесь! — повторила она.

Камень из пращи, выпущенный кем-то из воинов легиона, цели не достиг, но вывел бородача из состояния ступора. Он с остервенением принялся рубить плотные веревки лестницы. Через несколько секунд, пожертвовав собой, Фекла спасла беглецов и упала вниз вместе с повисшими на ней легионерами.

Бородач, стиснув зубы, соскочил на другую сторону ограды. Здесь его единомышленники успели крепко привязать Павла к верблюду.

— Вперед и не отставать! — велел бородач и, резво вскочив на своего верблюда, пришпорил его пятками.

Вереница начала постепенно набирать скорость.

За стеной Иконии послышалось: «Погоня, юг!» Это один из легионеров, чтобы не терять времени, извещал соседей о том, что предстоит римской коннице. И соседи сделали то же.

«Погоня, юг! Погоня, юг! Погоня, юг!» — разнеслось по городу и вскоре затихло вдали.

Никакой лошади, даже самой резвой, не угнаться за верблюдом. На вид медленный и неповоротливый дромадер, набравший скорость, с его выносливостью и врожденной приспособленностью к пустыне, становится недостижимым. И когда римская конница через пять минут выехала за центральные ворота Иконии, хвастливый трибун, который возглавлял легион, увидел вдали лишь маленькое облако песчаной пыли. Догонять Павла и его единомышленников было бесполезно.

Павел очнулся ровно в полдень и, не открывая глаз, пытался определить, сколько сейчас времени и долго ли осталось до казни.

В его еще затуманенном мозгу стоял отчетливый образ каменного мешка, вечного полумрака или кромешной тьмы, хоть выколи глаз… Глаза… что с ними? Их надо открыть. Усилием воли он поднял веки, но так и не определил, где же он находится. На его лице лежал кусок полотна.

«Светло. Свет пробивается сквозь холст на лице. Должно быть, меня уже принесли к месту казни и ждут палача, — думалось проповеднику. — Но почему так тихо? И ветер… в ушах ветер… А может, меня уже казнили и положили отрубленную голову в матерчатый мешок, поэтому я и вижу это полотно? Не болтай ерунды! — строго ответил Павел самому себе. — Голова не живет вне тела. А душа? Может быть, моя душа уже покинула бренное тело и…»

Не гадая дальше, Павел снял куфию, которая полностью укутывала его лицо. Должно быть, кто-то специально его накрыл, чтобы песок не задувало в ноздри и рот. Павел на удивление легко поднял голову. Вокруг расстилалась пустыня. В небесной лазури не было ни облачка, и яркое солнце хоть и плыло по-зимнему низко, жалило немилосердно.

По соседству с Павлом лежал молодой, но крепкий навьюченный верблюд и, надменно хлопая ресницами, жевал жвачку. Чуть поодаль у своих верблюдов сидели несколько мужчин, одетых во что попало. Кто-то был в обычной одежде простолюдинов Иконии, кто-то в римских туниках с головными платками, кто-то в арабских куфиях в сочетании с какими-то странными штанами и короткими рубахами. Такие рубахи проповедник видел только на заморских купцах, приплывавших в странных лодках по морю. Все они сидели по-турецки и, едва шевеля губами, беззвучно молились — кто как мог. На арамейском, на иврите, на греческом. Какая разница? Они просили помощи у Бога. Какого? Разве это было важно, когда на кону стояла человеческая жизнь?

Как только один мужчина увидел, что Павел пытается сесть, он тут же сорвался с места и подбежал к нему. Это был тот самый тощий бородач.

— Слава Всевышнему! Мы уже думали, ты не вернешься…

Павел ничего не ответил, только посмотрел на бурдюк, притороченный к спине ближайшего верблюда. Бородач, поймав взгляд проповедника, мигом снял мягкий сосуд с водой и поднес ему. Павел пил жадными глотками, словно боялся, что его вот-вот отнимут, а бородач отчитывался о том, что случилось, хотя никто его об этом не просил.

— Я, Ариан, сын Фатха, и мои друзья хотели попросить прощения у богов… у Бога, но не знали как. А тут пришел ты… в Иконию. Тебя поймали, и мы решили тебя спасти и уйти вместе с тобой из Иконии потому, что мы… — смущенно рассказывал бородач.

Павел слушал своего робкого собеседника, глядя на его товарищей, и даже не представлял, что несколько часов назад совершили эти люди, чтобы вырвать его из лап римлян.

— …а потом мы убили стражу и еще римских патрульных, которые… Ну, в общем… Это мы тебя сюда привезли, — с глубоким выдохом закончил свою речь Ариан.

— Где та иконийка, что была рядом со мной? — наконец спросил Павел.

— Фекла? Она… Ее поймали римляне, когда мы бежали, — более спокойно произнес бородач. — Наверное, сегодня ее казнят вместо тебя. Но если бы не она, мы бы не сбежали… не успели бы…

Гримаса боли исказила лицо Павла. Но болело не «жало во плоти» — болела душа.

— Ты это… ложись. А помолимся потом, — сбивчиво предложил Ариан.

Но Павел не слушал его. Он молча встал, будто и не было никакого припадка, и направился к ближайшей горе.

— Ты хочешь уйти? — спросил бородач. — Так подожди. У нас тут…

Ариан сделал жест одному из товарищей, и тот принес небольшую холщовую суму.

— Вот. Это твое… Мы нашли это в префектуре, в комнате охраны.

Лицо Павла будто окрасилось ореолом. Он бережно достал из сумы черную плинфу, долго смотрел на нее, поглаживая ссохшейся обветренной рукой, а потом, не говоря ни слова, двинулся на вершину холма. Воздев руки с подголовным камнем к небу, он произнес на арамейском:

— Верую, Господи!

Строптивая Фекла. Непокорная дочь. Неверная невеста. Безбожница и смутьянка.

Досточтимые горожане, которые еще недавно улыбались прекрасной дочке уважаемого Бахи Челеби, приветствовали ее глубоким поклоном и желали всех земных благ, теперь бесновались на площади.

— Сжечь ее! Сжечь! Безбожница! Чудовище!

О, эти убеждения! Пир лицемерия. Они подчас сильнее дружбы, любви и даже голоса крови. Как проклятие, как страшная болезнь, они превращают толпу в стадо, матерей — в фурий, а отцов — в извергов. Они рушат семьи и предают забвению предков, разбивают сердца и губят души.

— Сжечь ее! Сжечь! Ей не место среди нас! — кричала безумная толпа на площади.

— Сжечь ее! Сжечь! — кричали отец и бывший жених.

Фекла, избитая, окровавленная, оплеванная некогда верными друзьями, стояла у столба, к которому была привязана.

Услужливые рабочие, еще недавно строившие беседку для дочки богатого горожанина, аккуратно выкладывали хворост и дрова у самого подножия эшафота. И не было ни слез, ни криков о пощаде. Посиневшие от холода губы девушки лишь шептали: «Веруй, и спасешься…»