Константин Стогний - Позывной «Крест»

У поющего батюшки была взъерошенная светлая шевелюра, вихры которой, сколько ни старайся, невозможно было пригладить, большие томные синие глаза и широкий рот, обрамленный жидкой бороденкой. Во время отпевания он втягивал носом воздух так энергично, что мягкие волоски его усов шевелились, как трава от ветра.

Открытый гроб стоял на двух табуретах в большой горнице. Дом был полон родственников, соседей и близких. Ковровые дорожки, обычно застилавшие полы, покрытые истертым линолеумом и крашеной фанерой, были свернуты. Приходящие попрощаться с покойником не разувались, как обычно, а проходили внутрь в пыльной обуви. Июньская Пальмира была пыльной, гости — в основном старики. Они подходили к вдове и говорили что-то вроде: «Алевтина, прими мои соболезнования! Николай был хорошим человеком…» Вдова в черной косынке мелко кивала, промокнув несуществующие слезы на сухих глазах уголком платочка, и отвечала: «Спасибо, что пришли». Корни ее волос цвета красного дерева покрылись белой пылью дорог. Дороги эти морщинами легли на лицо. И каждый, кого она встречала, замечал: она прошла долгий путь. Своевременно вышла замуж, в положенное время родила, вовремя овдовела. Все, как у людей.

Детишки, насильно притащенные родственниками, одеты были неподобающе: в ярких футболках, модных джинсах, одна отроковица явилась даже с непокрытой головой и в коротком розовом топике, не закрывающем пупка с золотой серьгой. Девушки надели летние наряды. Дедушки рады. Молодой священник, казалось, ничего этого не замечал.

Инок Ермолай смотрел на все это с мрачной обреченностью. Терпение — это борьба. Он так устал за последние пару лет, что ничего уже не хотел. Кроме самого главного: времени. Главного невосполнимого ресурса. Прямо посреди его жизни появилась песчаная воронка. И чем больше он в нее бросал, тем больше осыпались ее края, тем бездоннее она становилась, тем безнадежнее…

Старший сын покойного жил в Золотоноше, недалеко, и приехал с женой. Младший устроился в Черкассах, явился один. Они потихонечку переговаривались, не обращая внимания на песнопения православного священника.

— Мать живет в прошлом веке, — говорил старший, — закинет мобильный в буфет, и не дозвонишься до нее.

— Она все равно недовольна, — отвечал младший. — Дозвонишься или не дозвонишься, она все равно будет недовольна, это неизбежно.

— Звонил ей на Восьмое марта, потом на День Победы, ей безразлично, все ее выводит из себя. Кроме упреков и жалоб на здоровье, больше ничего и не услышишь, — подтвердил старший.

— И что нам делать с ней? — озадачился младший. — Ей же будет не по себе в пустом доме одной.

— Пусть поживет у тебя, — предложил старший и несколько театрально вздохнул.

Младший сын посмотрел на старшего пристальнее, чем обычно, пытаясь понять: он пошутил или вправду предлагает такое? Старший не выдержал и глумливо рассмеялся.

— Ха-ха-ха, — с досадой передразнил его младший.

— Тш-ш-ш, — упрекнула жена старшего обоих.

— Я понял, — кивнул ее муж и снова придал своему лицу скорбно-внемлющее выражение.

Инок Ермолай все это видел и почти все слышал. Его это категорически огорчало, и утешением служила лишь мысль о том, что епитимья, наложенная на него настоятелем монастыря отцом Емельяном, заканчивается. На целый год иерей Емельян отлучил инока от причастия и отослал в поселок Пальмира в Золотоношском районе Черкасской области — служкой ко вчерашнему семинаристу отцу Карпу.

Не выполнил инок Ермолай задания, подвел монастырь: десницу не вернул, подопечная его погибла, сам осквернился убийствами. Не допускают такого к причастию. Ермолай новое послушание принял безропотно: приехал в Пальмиру, занял половину дома, а на второй половине отделанной сайдингом, как коммерческий ларек, пальмирской церквушки-новостроя проживал неженатый священник — настоятель.

На самом деле иерей Емельян спрятал своего инока в украинской Пальмире от событий, развернувшихся на Донбассе. Это инок Ермолай тоже понимал. Страшно проснуться однажды и увидеть, что за окном пустыня, сухой песок просочился в квартиру и жжет ступни. Это ад. А рай — красивый балкон, выходящий в сад. Открытое ночью окно. Тишина. Аромат черемухи и сирени. Лавандовый чай.

— Смерть мы, православные, воспринимаем как светлую печаль, — обратился к пастве молодой отец Карп. — Скорбь наша печальна, но светло искупление. В скорби и печали пребывают родственники усопшего…

Каким бы унылым казался поселок Пальмира, если бы в нем не было продавцов желто-голубых шариков, полосатых дворовых котов и молодого батюшки, по утрам открывающего ставни церковных окон! Чтобы послушать священника, протолкалась поближе древняя старуха баба Клава, горбатая, с клюкой, железными зубами. Она была настоящей фронтовичкой, единственной, кто дожил в Пальмире с Великой Отечественной войны до лета 2015 года.

— Свет грядущего спасения осеняет всех нас, — продолжил батюшка Карп, дождавшись, когда угомонится баба Клава. — Кто-то спросит: «Что есть смерть? Конец ли это? А может быть, начало? И что есть жизнь? Что тогда мы зовем жизнью?» Подобные вопросы тревожат нас в такие моменты, как этот.

Подростки не слушали священника, они, спрятавшись за спинами взрослых, листали электронные страницы на экранах своих смартфонов. Баба Клава, бывшая на фронте полевой медсестрой и повидавшая премного разных смертей — от пули, от разрыва снаряда, от инфекции, гангрены, голода, холода, — слушала батюшку внимательно.

— Вот почему нужно обращаться к Господу, — пояснил священник, — ибо Господь и есть Свет.

Инок Ермолай скользил взглядом по лицу покойника. Оно было воскового цвета, кустились густые брови, сросшиеся на переносице. Голова была седая и кучерявая. Он родился во время войны. В семье было четверо детей, но выжил лишь старший, который подростком мог как-то добывать себе пропитание, и он — самый младший, которого кормила мать. Средние дети умерли от недоедания и болезней. Когда покойный пошел в школу, там его учили, что Сталин — самый хороший человек на свете, а еще Ленин. Портреты того и другого висели везде — в школе, в клубе, в библиотеке, в правлении и в хатах. Но когда покойный окончил школу, оказалось, что Сталин был не такой уж и хороший, однако Ленин оставался по-прежнему как святой. При этом взрослые люди, те, кто сначала прославлял Сталина, а потом хулил, не читали его книг и на самом деле понятия не имели о том, о ком так много говорили.

Покойный был октябренком, потом пионером, затем комсомольцем. Всю жизнь проработал шофером на Пальмирском сахарном заводе. В партию так и не вступил, было жалко отдавать процент от зарплаты на взносы в КПСС. В месяц покойный крал на заводе мешок сахара, а директор — вагон. Так обычно и распределяются в поселке материальные блага. Когда покойный прожил полвека, Украина обрела независимость. А когда вышел на пенсию, то ему объяснили, что Ленин тоже был плохой, а хороший — только Иисус Христос. Ни произведений Ленина, ни Евангелие покойный так и не прочитал. Но принялся ходить в новопостроенную церковь, осенять себя крестным знамением и искренне верить, что символ христианской веры — это крест. А на самом деле это молитва: