Юрий Костин - Француз

— Уверяю вас, наши православные казачки и даже черкесы гадить в храмах не будут. И не спорьте даже. Наш мужик, он ведь богобоязнен. Мечтаю: вступим в Париж — в первом же кабаке, слово чести, выпью залпом бутылку «Клико», напьюсь от души под рокот наших русских барабанов.

— А потом?

— Потом? Буду пить, пока охота не пропадет. Но поганить город не стану. Париж прекрасен! А вдруг случится там после войны побывать? Ни за что не желаю краснеть от стыда. Тьфу, черт, как же холодно! Какого лешего Бонапарте полез в нашу глушь? Сам бы сидел сейчас не в холодной избе, а под боком у госпожи Богарне.

— У него сейчас другая зазноба имеется. Полька. Сказывают, будто бы страсть как хороша!

— Сказывают, будто польки сплошь все как на подбор. И нашего брата привечают, потому как русский офицер благороден и щедр. А вообще, друг мой, товарищ боевой, разницы мало, что полька, что не полька… Была бы зазноба добра и не строптива, ибо, по сути, ведь дамы все одинаковы.

— Ну это вы чересчур.

— Эх, дорогой мой… Спорить на сию тему не вижу смысла. Я с этой войной скоро вообще позабуду хорошие манеры и что это такое — общество дам. Интересно, как обстоят дела по этой части в нашей деревеньке?

— Думаю, плохо. Это же деревня, а не Версаль.

— Ничего, бог даст, и Версаль с вами увидим. Говорят, Наполеон просит у государя нашего мира, а государь на мир этот не соглашается! И правильно! Стал бы француз просить пардону, коли была б у него сила с нами тягаться?

Прав был офицер. Положение французов после оставления древней столицы ухудшилось. Однако захватническая армия все еще не была окончательно обескровлена. Бои местного значения и даже более серьезные стычки с применением артиллерии и кавалерийских атак продолжались, так что никому в отряде капитана Ушакова дело все еще не казалось окончательно и бесповоротно решенным в пользу России.

Чем дальше уходили французы от Москвы, чем холодней становились дни, чем меньше провианта оставалось у супостата, тем отчаянней были его действия и поступки. Вдоль дороги, по которой шли, а иногда уже просто бежали из России остатки армии Наполеона, царил невиданный доселе дух грабежа. В надежде отыскать хоть какие-нибудь припасы, отряды — пешие и конные — прочесывали местность, забирая все, что можно было отыскать. Опасность стать жертвой партизанской засады или нападения казаков не останавливала страшащихся голодной смерти солдат императора. Отчаяние вызывало невиданные приступы жестокости. Русские отвечали сторицей.

Ушаков, отведав водки, призадумался. Уходя из Москвы, он оставил в своем доме на углу Тверской и бульвара все сбережения семьи и огромную библиотеку. И хоть было все надежно спрятано в подвале каменного дома, произойти могло всякое. Москва погорела начисто. Говорят, кроме Кремлевских стен, почти ничего и не уцелело от Тверской до Калужской заставы. Ох, беда, беда…

— Выбраться бы в Москву, прознать бы, как там все… — размышлял вслух командир отряда. — Да как можно? До города всего-то три дня пути, но и на три дня не отлучиться. Приказ: щипать француза по Смоленской дороге, пока дух из него весь не выйдет. Василич! — позвал он ординарца.

— Здесь, Михаил Иванович!

Василич служил ему не так долго, полтора года, но боевыми талантами успел отличиться. В рукопашной тягаться с ним было нелегко, сказывалась природная ловкость, тактическая хитрость и недюжинная сила. А что касается до дел бытовых, тут ему равных было не сыскать. У Василича всегда имелись в запасе еда и питье.

Но самое главное — его умение сразу находить общий язык со всеми, за счет этого он ухитрялся, независимо от обстановки, обеспечивать вполне комфортную жизнь своему начальнику и себя не забывать.

— Василич, есть где остановиться-то?

— Найдем-с. Три дюжины дворов, мужики все в лес ушли француза на вилы подымать. Остались одни старики да старухи.

— Хорошо, перво-наперво определи ребят на постой. И потом только займись нами.

«А что если отрядить в Москву ординарца? — подумал командир. — Определенно, надо проверить. Там ведь все семейное добро. Хорошо еще, родители успели из Москвы уехать. Но куда им возвращаться, коли дома, может, больше и нет? Я-то, полагаю, вернусь нескоро, если вернусь. Чует сердце: погонят нас колошматить француза аж до самого Лувра».

Василич выбрал для них теплую и очень уютную избенку с пристройкой-баней, расположенную на окраине поселения. Выставили охранение, задали лошадям овса. Дом был довольно просторный, по стенам стояли широкие лавки, на окнах красовались занавески, печка аккуратно отштукатурена, стол со скатертью — невиданное дело — да уже накрыт хоть и нехитрой, но доброй снедью, аккурат под водку. Штоф стоял тут же.

В жарко натопленном помещении можно было сидеть хоть в исподнем. Но командир мундира своего зеленого сукна снимать не стал, только скинул плащ, головной убор да расстегнул портупею со шпагою, украшенной серебряным офицерским темляком. Пистолеты положил на табурет подле себя.

Ротмистр сел за стол, выпил стопку, закусил хлебом и капустой и тут заметил на себе хитрый взгляд Василича.

— Ты чего, дядька? Хочешь, отведай со мной водки.

— Потом, барин. Я просто думаю, отчего это вы не спрашиваете, где хозяева?

— Действительно. Надеюсь, ты не выгнал их из собственного дома? Со стариками следует бережно обращаться.

Адъютант заразительно рассмеялся, хлопая себя по бокам и сильно тряся головой.

— Сейчас все сами увидите, ваше благородие, — успокоившись, объяснил Василич. — Старики вот-вот объявятся.

Действительно, в сенях скрипнула дверь и на пороге возникла хозяйка. Михаил Иванович, намеревавшийся приложиться ко второй чарочке, увидев ее, обомлел.

— Надо же… — пробормотал он.

Девица была умопомрачительно красива. Все в ней дышало такой яркой женственностью, что глаз нельзя было оторвать. Командир начисто позабыл про свой московский клад, войну, Наполеона. Даже приятный, заслуженный боевой страдою хмель улетучился.

Михаил Иванович был мужчиной бравым: кавалерийский офицер, удалой рубака, но не гуляка, не мот. Репутацию имел практически безупречную, был смел, напорист, когда нужно, обходителен и галантен пуще любого француза, и чертовски хорош собой. Но даже он, со временем научившийся смотреть в глаза смерти не мигая, даже этот герой, обер-офицерского чина, повидавший за свои двадцать семь лет немало, смутился при виде такой писаной красоты и столь неестественной в скромном деревенском интерьере величавости.

Догадавшись, что происходит в душе постояльца, хозяйка смутилась. Михаил Иванович понял: еще секунда, и она или убежит, или расплачется под его неприлично пристальным взглядом. Тогда он поднялся из-за стола и, вопреки правилам того времени, слегка поклонился крестьянской девушке, чем несказанно удивил Василича.